— Ты посмотришь или оставишь меня одного?

Качаю головой. Достаю из кармана пиджака платок, вытираю отпечатки пальцев. Медленно, а Коля жадно следит за каждым моим движением. Впитывает, бледный и слабый в своём отчаянии и страхе.

Коля гордый — это его больное место. Он не вынесет судов, позора, допросов. Для него всё это — хуже смерти. Романов знает: сейчас, когда махина возмездия закрутилась, от него отвернутся все. Слишком в большом количестве дерьма замешан.

Я бы мог сдать его ментам. Они бы рвали его мясо, вот только... я не могу допустить, чтобы он, очухавшись, что-то придумал и откупился. Нет уж, сегодня Карфаген должен быть разрушен. Точка.

— На этот раз я победил, да? Передавай привет старому хрычу.

Через пять минут я покидаю дом, а в ушах всё ещё звучит отголосок выстрела. Назавтра каждая местная газетёнка разукрасится статьями о том, как проворовавшийся благодетель и душа города выпустил себе пулю в лоб, не справившись с чувством вины за украденные у сограждан миллионы и прочие страшные делишки. Найдётся куча желающих рассказать, каким дерьмом он был, как лихо запугивал и давал взятки. И каждый будет говорить, что ничего не знал, а если и знал, то ничего поделать не мог.

Полетят головы, снова обвинят власть, систему и продажных ментов. Некогда самый лучших и щедрый Николай Романов станет тем, о ком будут рассказывать, брезгливо поджимая губы.

Смотрю в небо и кажется вижу лёгкий дымок, принимающий знакомые очертания. Глюки, наверное. Но я взмахиваю рукой, складываю пальцы особенным образом, вспоминаю детский жест. Тот, который мы придумали с Колей однажды и которым обменивались в редкие минуты перемирия.

Прощай, Коля. Без тебя тут будет лучше. Чище.

Прощай.

Злата

— Это правда?

— Да.

— Он… сам?

— Тебе это действительно интересно?

— А ты как думаешь?

— Веришь мне?

— Доверяю.

— Он сам.

— Ты мне расскажешь?

— О чём? Как он пулю себе в лоб пустил?

— Нет! Почему… почему вы враги?

Рука Артура под моей головой напрягается. Вокруг сгущается тьма — ночь на дворе, а под моими пальцами всё ещё очень свежий шрам, тянущийся рекой по его животу.

Почему-то больше всего я боялась, что Артур загубит себя. И снова будет больница, операция, наркоз и неизвестность. Не стоил Коля таких жертв, я уж тем более.

Артур ёрзает, вытягивает руку, отстраняется и ставит ноги на пол. В полумраке контуры его спины расплываются. Нечёткие и смазанные, но мне всё равно кажутся красивыми. Я смотрю на Крымского, как завороженная, а он медлит, замерший во времени. Молчит. Молчу и я.

Натягиваю повыше простыню, кутаюсь в неё, слушаю тяжёлое дыхание Крымского. Жду.

— Хочешь виски?

В вопросе этом мне слышится так много подтекста, что соглашаюсь. Зачем-то Артуру это сейчас необходимо, и я готова выпить хоть кислоту серную, лишь бы этот мужчина расслабился.

Он так много значит для меня. Удивительно ведь. Ощущаю такую боль, исходящую от него волнами, что готова на многое, чтобы помочь ему. Все мои проблемы отошли на второй план, когда Крымский отправил меня подальше от того мрачного места, в котором… в котором ожили все мои кошмары, а Коля чуть было не…

Ладно, не хочу об этом думать. Не сделал ничего? Ну и ладно. Это всё уже неважно. Всё в прошлом.

Артур находит на прикроватной тумбочке крошечный пульт. Направляет его на потолочную лампу, и через долю секунды комнату заливает причудливым голубоватым светом. Крымский, абсолютно голый, встаёт на ноги, лёгкий и подвижный, и плавной походкой направляется в другую комнату. К холодильнику. Вскоре возвращается с бутылкой виски, двумя бокалами и коробкой зефира ручной работы.

Он привёз его для меня, но я так и не успела попробовать.

— Он вкусный, — уверяет, а я улыбаюсь.

Вряд ли мне сейчас полезет кусок в горло, но если Артуру хочется меня накормить, то пускай.

Главное, чтобы не молчал.

Крымский разливает по бокалам алкоголь. Мне совсем немножко — только донышко смочить, себе добрую треть. Делает большой глоток, а на лице непроницаемая маска. Только контур челюсти становится чётче.

— Тебе Коля рассказывал о своей семье?

Вопрос неожиданный. Замираю, обхватив пальцами бокал, смотрю в льдистые глаза Артура. Они такие светлые сейчас, ясные. Чистые. Даже не верится, что когда-то видела в них туман и грозы.

— Он… он же сирота, — развожу руками. — Отец у него умер давно, я с ним знакома никогда не была. Коля… не очень любил о нём вспоминать, а мне так и вовсе ничего не рассказывал. Даже на кладбище сам ездил всегда.

Копошусь в памяти, пытаюсь найти ещё хоть что-то, но больше ничего на ум не приходит. Это действительно всё, что я знаю.

— Коля… он скрытный. Был, — замечаю осторожно, ощущая тонкий лёд под ногами.

— Его папаша — Аркадий Романов — был тот ещё фрукт, — Артур невесело улыбается и смотрит в свой порядком опустевший бокал, словно там есть ещё что-то, кроме односолодового.

Я подгибаю под себя ногу, принимаю привычную по медитативным практикам позу, слушаю. Ловлю оттенки эмоций, пытаюсь услышать даже то, о чём мне не говорят. Угадать пытаюсь.

— Ты его знал?

Артур усмехается одним уголком губ, передёргивает голыми плечами, ёжится и снова пьёт. Оттягивает время. Не тороплю. Пускай.

— Я закурю? — зачем-то спрашивает, а я киваю.

Мне кажется, что я на пороге откровения. Момента, когда срываются всяческие покровы. Потому молчу и даже вздохнуть лишний раз боюсь.

Артур ставит полупустой бокал на тумбочку, натягивает сброшенные в порыве страсти боксеры и находит в ящике сигареты. Густой аромат наполняет небольшую комнатку лесного домика, а мне впервые в жизни самой хочется закурить. Но я беру из коробочки первую попавшуюся зефиринку и кладу её в рот. Жую. Так лучше, так я точно никакую глупость не ляпну.

— Короче, — выдыхает и смотрит куда угодно, только не на меня. — Моя мать умерла в родах. Родни у неё никакой не было, она и сама была детдомовская. Папашу найти не смогли, меня, ясен хрен, отдали в дом малютки. Сколько я там был? В общей сложности меня года четыре мотыляло по всем этим госучреждениям, уже почти не помню ничего, малой был. А потом… потом меня нашёл отец. Аркадий Романов.

Клац! Это моя челюсть упала на пол, разбилась вдребезги, а глаза, кажется, вылезли из орбит. Хорошо хоть зефир прожевать успела, а то точно подавилась бы.

— То есть…

— Колька меня на два года старше. Уже совсем большой был — целых шесть лет. Его мать тогда сильно болела, а вскоре и умерла. Рак. Хорошая была баба, ласковая. А Коля… он так обозлился тогда. На весь мир разозлился.