этом случае, и свое мнение доложить мне… Они… выяснили, что семь или восемь солдат настолько больны, что… никаких шансов на выживание у этих больных нет, и они не проживут более двадцати четырех или двадцати шести часов; более того, пораженные чумой, они могут распространить эту болезнь. Некоторые из них… страстно умоляли, чтобы их предали смерти. Ларрей[71] придерживался того мнения, что их выздоровление невозможно и эти бедняги не смогут долго просуществовать; поскольку они еще могут оставаться живыми, когда в город вступят турецкие войска, которые привыкли причинять жестокие мучения своим пленникам, Ларрей считал, что было бы актом милосердия пойти навстречу пожеланиям этих бедняг и на несколько часов сократить их жизнь. Деженетт не поддержал это предложение, заявив, что в соответствии со своей профессией он должен лечить больных, а не умерщвлять их…

…Я приказал кавалерийскому отряду до пятисот всадников остаться в городе и не покидать госпиталь до тех пор, пока не умрут все солдаты. Кавалеристы остались и потом доложили мне, что все больные скончались до того, как кавалерийский отряд покинул город… Такова правда всего этого дела».

Это подтверждает и миссис Абелль. Она утверждает, что, согласно рассказу Наполеона, с больными был оставлен арьергард, остававшийся там до тех пор, «пока сама природа не сделала своего дела и не освободила несчастных солдат от их страданий».

Ясно одно: история, произошедшая в Яффе, очень запутанная. Оказавшись на острове Святой Елены, Бонапарт, бесспорно, старался, чтобы человечество запомнило его как блистательного полководца и справедливого императора. Поэтому пришлось многое приукрашивать. Война – штука серьезная. Вряд ли какой-нибудь военачальник из-за шести-семи чумных больных стал бы рисковать жизнью пятисот солдат. И в этом вся суровая правда…

Отдыха в Каире не получилось. Через несколько дней пришло известие, что близ Абукира, где годом раньше французы потеряли флот, высадились вооруженные до зубов янычары[72]. Наконец-то, кричали они, мы разделаемся с оккупантами!

У Бонапарта с турками были свои счеты. Сгруппировавшись, французы тут же двинулись навстречу противнику. Едва на горизонте замелькал неприятельский авангард, прозвучал сигнал к атаке. Рубка оказалась скорой и победоносной. Пятнадцать тысяч турок остались лежать на поле брани. Пленных не брали[73].

Как вспоминал гофмаршал Бертран, в том бою он впервые оказался поблизости от Наполеона. Его удивлению не было предела, когда главнокомандующий крикнул одному из офицеров: «Эркюль, дружище, возьми с собой двадцать пять солдат и атакуй этот сброд!» Подумав, что сошел с ума, Бертран не верил своим глазам: козырнув, офицер бросился с кучкой солдат на тысячу турецких всадников…

«Эта битва – одна из прекраснейших, какие я только видел: от всей высадившейся неприятельской армии не спасся ни один человек», – вспоминал позже Наполеон.

То была вендетта. Вендетта по-французски, устроенная корсиканцем…

* * *

Во всей этой суматохе до Франции дошла страшная весть: среди больных чумой оказался и сам Бонапарт. Солдаты подтверждали: действительно, в последние дни главнокомандующего никто не видел…

В Париже весть о гибели генерала Бонапарта восприняли чуть ли не с ликованием. Баррас не скрывал радости: наконец-то он избавился от опасного союзника. Жозефина, предававшаяся праздности и разврату, узнала о смерти геройски погибшего мужа, как это часто бывает, одной из последних. Конечно же, от Барраса.

– Друзья мои, – обратился он к собравшимся в Люксембургском дворце. – Наш траур слишком глубок, чтобы мы продолжили вечер. Прошу всех разойтись. Доктор Дюфур, попрошу вас остаться для оказания помощи мадам Бонапарт…

Жозефина, держась за руку преданного Ипполита, присела. По-видимому, ей «сделалось плохо»…

Пока парижане раздумывали, где будет покоиться забальзамированный (по египетскому обычаю) прах их кумира (предлагался Музей естественной истории), самому Бонапарту заниматься такими «мелочами», как собственные похороны, было, в общем-то, некогда. Там, в Египте, вдали от дома, среди сфинксов и пирамид, его неотступно занимала мысль о покинутой жене. Письма в Париж на имя мадам Бонапарт летели чуть ли не ежедневно. Пылкие, страстные, длинные и… очень откровенные. Их автор с нетерпением ждал ответных признаний в любви и преданности. Но в ответ не получал ничего. Пустота. Холодная и убийственная. Кокотка, Жозефина оказалась неспособна кого-либо по-настоящему полюбить. Но пока Бонапарт никак не мог этого понять. Вернее – не хотел понимать. По крайней мере, до поры до времени. Слишком долго приходило к нему осознание страшной действительности.

И все-таки рано или поздно правда должна была выплыть наружу. Обычно она приходит из уст самого близкого друга – того, кто может, не боясь, сделать больно, но при этом подставить плечо. Из тех, кто был с Бонапартом на «ты», в Египте рядом находился преданный Жан Андош Жюно. Последний не только догадывался об изменах супруги своего командующего, но и был хорошо об этом осведомлен.

Жак Бенуа-Мешен: «…Жюно получил письмо от своей семьи, в котором говорилось о том, что Жозефина открыто обманывает своего мужа, а весь Париж над этим потешается. Возмущенный, даже не представляющий той ярости, которую он спровоцирует, Жюно показал это письмо Бонапарту. Тот же был этим потрясен».

Да, Жюно не выдержал. И однажды выложил патрону всю правду (произошло это недалеко от сирийского городка Эль-Ариш).

– Кто?! – не поверил ушам Бонапарт. – Кто этот негодяй?! – набросился он на Жюно.

– Ипполит Шарль. Ну, тот щеголь, который постоянно вертится рядом с вашей супругой…

– Почему я узнал об этом только сейчас? Почему, якорь тебе в печень! – крикнул, перейдя на корсиканский, обманутый муж и подошел вплотную к испуганному товарищу. – Я в недоумении, Жюно…[74]

Бонапарт был в ярости. Полгода, всего полгода – и уже рогоносец! Жозефина, как она могла?! Ведь никто так не любил эту женщину, как он, ее преданный Наполеоне…

Потом он вызвал секретаря Бурьенна[75]. Требовалось хоть на кого-то излить накопившийся гнев. Луи-Антуан Бурьенн – именно тот, кто обязан был рассказать ему обо всем первым. Но личный секретарь главнокомандующего, во-первых, не был болтуном; а во-вторых, он не хотел расстраивать патрона, к которому был сильно привязан.

– Жюно – вот истинный друг, – вскричал Бонапарт при виде растерявшегося секретаря. – Почему вы об этом ничего не сказали мне раньше?

– Но… мне… мне было неловко… – бормотал испуганный Бурьенн.

– Вы не совсем искренни, mon cher. И я уже сомневаюсь, привязаны ли ко мне настолько, как я об этом думал ранее…

Главнокомандующий был подавлен. Отныне его уже ничего не интересовало. Бонапарт действовал как в тумане; и лишь изнурительные переходы спасали от дурных мыслей. Жозефина… Как такое вообще могло произойти?.. Он мечтал надеть ей на голову корону, а она увенчала мужа рогами…