– Надежды-то хоть есть?

– У тебя – есть!

И дверь, едва не прищемив мне нос, захлопнулась.

Ведущий форвард команды «Динамо»… Гол с пенальти. Горячий мяч, обжегший ухо. Один-ноль. Однако впереди второй тайм…

Я побрел к лифту, поглядывая с робкой надеждой на закрывшуюся дверь, но в бликах света, лежавших на ней, была стылая окончательность затвора и отчуждения.

И я приземлился на одинокий и равнодушный аэродром своей постели, подхватившей меня и укутавшей мечтательным туманом сна, и снилась мне Ольга.

А наутро меня разбудили актер и режиссер Миша, непонятно каким образом оказавшиеся в моем номере.

– Произвол и затмение! – восклицал режиссер, доставая из моего мини-бара банку пива и судорожно, даже тревожно ее заглатывая. – Этот хам меня оскорбил, а теперь мне выкатывают обязательные извинения и пятьсот евро форы! А это? – он оттянул щеку, как при бритье, демонстрируя разливающийся по скуле синяк. – Это что? Бесплатное приложение к празднику жизни?

– Ты начал первым, старик, – покривился снисходительно его товарищ и также полез в мини-бар, достав оттуда пузырек с джином. – Не мелочись, не унижайся конфронтацией… Кто он? Лакей, потомок скотоводов. Лучше дернем и забудем, – отвинтил пробку, принюхался к содержимому пузырька. Произнес задумчиво: – Пить, конечно, надо в меру. Но надо… Да, кстати! – указал в мою сторону. – Человек тебя спас, ты хотя бы его поблагодарил, а то куковал бы за сеткой… В изнеможении безалкогольного забытья…

Я с трудом приподнялся на подушках, спросил хрипло, мучаясь спросонья нутряной дрожью:

– Откуда подробности?

– Ольга все рассказала, – поведал актер и влил в себя джин, закатив обморочно глаза к потолку.

– Она уже встала?

– Оля? Это мы ее встали… Шипит, как утюг, рассержена девушка. Губы надуты до трех атмосфер. Но детали поведала, прояснила. Сейчас соберется, идем на завтрак. Ты тоже вставай, сегодня последний день, грех не отметить…

И мы славно догуляли наши берлинские незабвенные каникулы, и минуты их истекли стремительно и беспощадно, как все хорошее и доброе. В Москву мы возвращались одним и тем же рейсом.

И был самолет, салон, более похожий на театральные подмостки, где откалывал шутки-прибаутки под восторженный хохот и аплодисменты пассажиров пьяненький лицедей Миша, сумерки московской зимы, разочарованность окончанием праздника. И только одно меня грело тепло и упорно: я нашел ту женщину, в которую безоглядно и трепетно влюбился. И теперь она затмила всю безысходность и серость того бытия, в которое я возвращался.

Мы вышли в мутную слякотную прозимь, рвано и желто освещенную нутром аэропорта, тут же подкатил громоздкий джип, и режиссер спросил, обернувшись ко мне:

– Тебя подвезти?

– Нет, – качнул я головой, увидев свою служебную машину, стрельнувшую, обозначившись, синей, как пьезо-разряд, молнией мигалки. – И насчет Оли, – добавил, взяв ее под локоть, – не беспокойся. Довезу в сохранности.

– Чего ж тут беспокоиться! – расплылся в усмешке, обнимая меня и с чувством перецеловывая из щеки в щеку, привычно нетрезвый Михаил.

И уже ступая на хромированную подножку черного джипа и закидывая за шею сползший шарф, крикнул мне, не стесняясь пялившейся на него в узнавании и восторге публике:

– Женись на ней, Юрка, женись! Она согласная, верь мне! Она тебя и искала!

– Вот дурак… – произнесла Ольга растерянно и вспыхнула всем лицом.

А меня тоже словно кипятком обдало. Ах, Миша, Миша, какую ты сейчас нужную сцену отыграл шутя, походя, но искренне… Век мне тебя благодарить!

Я всмотрелся в ее ускользающие от меня глаза, сказал:

– Ну, поехали… Только перед тем как приехать, ответь: кто тебя ждет, куда едем?

– Мой ответ тебя вдохновит, – сказала она. – Я живу с родителями. Мама – домохозяйка, папа – журналист в отставке. Целиком посвящен халтуре на телевидении и нескончаемому обустройству дачи.

– Познакомишь с деловым человеком? Я – парень мастеровой, может, советом ему удружу…

– С папой? Ты что, меня замуж брать собрался?

– Собрался, – сказал я. – Ровно сутки назад. И разбираться не собираюсь. Конечно, претендент я неказистый, известностью не отмеченный, сериалами пренебрегающий…

– Ладно, поехали, Юра, – перебила она. – Несерьезно это. Пройдет у тебя все завтра… Разная жизнь, разные люди…

Мы ехали молча, но, когда я положил свою руку на ее кисть, она отозвалась внезапным дрогнувшим жаром, и тут я понял, что отныне небезразличен ей, вопреки всем ее доводам и сомнениям. И если суждено быть нам вместе, то всерьез и надолго, как означил союз любви и единства народный фольклор.

– Завтра утром еду на съемки в Ярославль, – сказала она. – На три дня. Звони… Вернусь – увидимся. Да! Ты в театр хотел? Как раз по возвращении у меня спектакль…

– Вот и чудно! – вежливо кивнул я.

А следующим днем, срочно подгадав служебную командировку по делам, связанным с нашими периферийными интересами, я на той же служебной машине покатил на север Нечерноземья.

Проезжая Троице-Сергиеву лавру, вдумчиво перекрестился: пошли, Боже, удачи… А прибыв в Ярославль, через местных ментов легко вычислил гостиницу с остановившимися там киношниками.

Вечером, вооружившись охапкой роз, постучал ей в дверь.

Дверь открылась, она вскинула на меня взор, высветившийся снисходительной улыбкой сбывшегося ожидания, и сказала:

– Я знала, что ты приедешь.

И приникла ко мне – открыто, безоглядно и поглощенно. А мне, дуревшему в аромате ее волос, спутавшихся с цветами, вдруг неожиданно и ошарашивающе увиделось, что в этом желанном миге мы, кажется, изжили все наше бытие, потому как он, миг этот, и был его сокровенным смыслом.

Грянула очередная пакостная зима, но обычному своему унынию, связанному с торжеством нашего гадкого климата и цементной серости безликих дней, я не предавался, ибо жизнь была горяча, осмысленна и наполнена радостными хлопотами.

Ольга переехала ко мне, напрочь преобразив мой быт. В квартире воцарилась чистота, домашнюю еду отличали кулинарные изыски, исчезли скопления нестираных рубашек и белья, а на подоконниках появились цветы.

Этакой рассудительной последовательной хозяйственности, не упускавшей ни одной мелочи, я совершенно не ожидал от своей богемной спутницы жизни. Как и полного небрежения ею всякого рода побрякушками и тряпками из модных бутиков. Драгоценностей ей хватало бабушкиных, старинных, отмеченных печатью времени и изысканного вкуса прошлых вдумчивых ювелиров, а гардероб свой она составляла порой и самостоятельными трудами шитья, дающимися ей не через необходимость, а как увлечение. Мои подарки, преподносимые ей без оглядки на цены, она принимала с благодарностью, даже с восторгом, но однажды попеняла мне на расточительность, что меня озадачило. Прошлые дамы счет моим тратам не вели, глубоко убежденные в правоте возрастания их величин, но никак не в сторону их уменьшения. Мое представление об актрисах как о взбалмошных капризных существах с завышенной самооценкой удивительным образом не совпало с реальностью. А может, мне просто повезло. Или я просто заблуждался поначалу.