— Это кого же ты имеешь в виду?

— Угадай.

Покуда капитан соображал, сколько будет дважды два, итальянец терпеливо и благопристойно ждал у двери.

— Не может быть! — наконец высказался Алатристе.

— Мой соотечественник, некто Данте Алигьери, уже высказался по этому поводу, — ответил итальянец. — Примерно так «Росаfavilla granfiamma seconda"[31]

— Неужели опять король?

На этот раз Малатеста не ответил. Лишь улыбнулся пошире, глядя на ошеломленного капитана.

— Меня это нимало не утешает, — пробормотал тот.

— Могло быть хуже. Это я тебя имею в виду. А так — вот-вот попадешь в анналы.

Алатристе пропустил это замечание мимо ушей.

— Иными словами, кто-то хочет выбросить короля из колоды… И сделать это моими руками?

В подвале снова раздался сиплый смех итальянца.

— Я ничего вам не говорил, сеньор капитан… Но если что-то и может доставить мне удовольствие в тот миг, когда я буду отправлять вас к праотцам, — так это твердая уверенность, что никто не упрекнет меня в убийстве человека невинного или слабоумного…

— Я люблю тебя, — повторила Анхелика.

Темнота скрывала ее лицо. Я постепенно приходил в себя, будто просыпаясь от сладостного сна, но при этом сознание оставалась ясным. Руки Анхелики все еще обвивали меня, и она была так близко, что мне казалось — мое сердце стучит и колотится об ее полуобнаженное, шелковисто-гладкое тело. Я открыл рот, чтобы сказать, что и я ее люблю, но с губ моих слетел лишь истомленно-блаженный стон. Теперь уже ничто на свете не сможет разлучить нас, мелькнуло в отуманенной голове.

— Мальчик мой… — сказала она.

Глубже зарывшись лицом в ее растрепавшиеся волосы, я проскользил пальцами вдоль нежного изгиба ее бедра и прильнул губами к ямке меж ключиц — к тому месту, где расходилась шнуровка полураскрытой сорочки. Ночной ветер завывал в печных трубах, грохотал по крыше, а здесь, среди смятых простынь, царил глубокий покой. Все осталось снаружи, а здесь были только наши сплетенные юные тела и эти гулкие, мало-помалу затихавшие удары сердца. Внезапно, словно бы в неком озарении, я понял, что проделал весь долгий путь из Оньяте в Мадрид, через подвал инквизиции к фламандским полям, а оттуда — в Севилью и Санлукар, пережил столько испытаний и чудом уцелел посреди стольких опасностей для того лишь, чтобы стать мужчиной и оказаться этой ночью в объятиях Анхелики де Алькесар. Своей ровесницы, назвавшей меня сейчас «мальчик мой». Женщины, обладавшей, казалось, таинственной способностью управлять моей судьбой.

— Теперь ты должен будешь на мне жениться, — прошептала она. — Когда-нибудь…

Сказано это было разом и серьезно, и насмешливо, и странно подрагивавший голос приводил на память шелест листьев на ветке. Я сонно кивнул, и она поцеловала меня в губы. Но откуда-то издалека, из самых глубин сознания пробивала себе путь на поверхность какая-то пока еще смутная мысль, похожая на отдаленный шум ветра в ночи. Я пытался ухватить ее, эту мысль, но руки Анхелики, но губы ее мешали мне. Охваченный беспокойством, я шевельнулся. Так бывало под Бредой, когда в поисках пропитания мы забредали в расположение неприятеля, и умиротворение пейзажа с пологими всхолмлениями зеленых лугов, рощицами, каналами и ветряными мельницами вдруг, в одно мгновение, вдребезги разбивалось топотом кавалерийского разъезда, вылетающего на тебя из-за пригорка. Мысль вернулась, и на этот раз стала отчетливей. Отзвук, неясный очерк… Ветер вдруг взвыл, ударил в ставни — и я ухватил ее. Сверкнуло, обожгло и высветило. Капитан! Конечно же, капитан!

Высвободившись из рук Анхелики, я рывком приподнялся. Капитан Алатристе не явился к назначенному сроку, а я валяюсь в постели, погруженный в глубочайшее из забвений.

— Что с тобой? — спросила она.

Не ответив, я соскочил на холодный пол и стал в темноте нашаривать одежду.

— Куда ты?

Нащупал рубашку. Подобрал штаны и колет. Анхелика, ни о чем уже не спрашивая, тоже спрыгнула с кровати. Она хотела удержать меня, и я злобно отшвырнул ее. Мы сцепились, но вот, застонав от ярости или от боли, она упала на кровать. Мне было все равно. В ту минуту я напрочь утратил возможность что-либо чувствовать — кроме жгучего бешенства к самому себе, отступнику и дезертиру.

— Будь ты проклят! — вскричала она.

Я снова начал шарить по полу, отыскивая башмаки. Наткнулся на пояс и, уже затягивая его, понял, что он непривычно легок Ножны кинжала были пусты. Куда, к дьяволу, он запропастился? — подумал я. Где же он?.. — собирался я задать этот дурацкий вопрос, который от произнесения вслух не стал бы умнее, но в этот миг спину мне обожгла острая боль и резкий холод, а тьма вдруг наполнилась множеством светящихся точек, похожих на крошечные звездочки. Я вскрикнул — отрывисто и негромко. Хотел было обернуться и ударить в ответ, но силы мне изменили, и я упал на колени. Анхелика, схватив меня за волосы, заставила запрокинуть голову. Я ощущал струящуюся по спине кровь, а потом — прикосновение ледяной стали к своему горлу, и подумал с отчетливостью, которой сам поразился: она сейчас зарежет меня, как барашка. Или кабанчика. Мне случалось читать о какой-то волшебнице, жившей в древности и обращавшей мужчин в свиней.

Анхелика, по-прежнему держа кинжал у моей шеи, за волосы, рывками, подтащила меня к кровати, повалила на нее вниз лицом. Потом вскарабкалась сверху, оседлала, стиснув коленями поясницу и продолжая крепко держать меня за волосы. Отвела наконец лезвие от горла, и я почувствовал — прильнула губами к этой кровоточащей ране, лаская языком ее края, целуя, как раньше целовала мои губы.

— Как я рада, — прошептала она, — что еще не убила тебя.

Снова полоснул по глазам яркий свет. Вернее сказать — по правому глазу: левый был закрыт таким кровоподтеком, что казалось: веки налиты свинцом, будто кости, употребляемые нечистыми на руку игроками. На этот раз от двери к нему приближались две фигуры. Он глядел на них, по-прежнему сидя на полу, привалясь к стене и со 26 скрученными за спиной руками — он так и не сумел их высвободить, несмотря на все усилия, от которых в кровь ободрал себе запястья.

— Узнаешь? — раздался резкий голос.

И теперь, когда фонарь осветил вошедшего, Алатристе тотчас узнал его — узнал и при всей своей немалой выдержке невольно вздрогнул. И кто бы, раз увидав, позабыл эту тонзуру во всю макушку, это бескровное лицо с запавшими щеками аскета, эти глаза, горящие огнем неистового фанатизма, это черно-белое одеяние доминиканцев? Кого угодно ожидал здесь встретить капитан, но только не падре Эмилио Боканегру, председателя трибунала инквизиции.

— Ну все, — сказал он. — Теперь мне точно крышка.

Послышался сипловатый смешок — Гвальтерио Малатеста, державший фонарь, оценил капитанову реплику. Инквизитору, однако, чувство юмора было не присуще. Глубоко сидящие глаза впились в арестанта: