Потом я вижу его в окне, он смотрит на улицу поверх беспорядочно расставленных столов и мониторов. Редакция новостей на уровне улицы, окна прозрачные, и в комнате нет перегородок, так что с улицы видно работающих журналистов. Среди этих занятых людей он кажется сильным, способным мгновенно принимать решения – сострить или вынуть нож? Он крепкий и стройный, я видела, как он выпрыгивает из своей темно-синей хромированной машины, видела, как он с шутливой нежностью борется с Жизель.

Ты бы видела своего мальчика-мужчину, Жизель. Он такой же, как ты, токсичный, привыкший к быстроте саморазрушения. Что ты могла дать ему, если от тебя самой так мало осталось? Пока ты спишь и худеешь, он запивает вечное похмелье таблетками, а иногда кашляет кровью.

Мне видно, как в здании ходят туда-сюда малорослые, никчемные женщины, раздают записки, какие-то люди говорят по телефону. Я представляю себе гул печатных машинок, офисные сплетни, смех, писк компьютера, телефонные звонки. Но кажется, Сол ничего этого не слышит и не видит. Среди миллиона микроскопических обиженных и нервных «я», вытесанных человеческих останков, барных потасовок, автомобильных аварий и офисных интриг он смотрит на меня, пока я сижу в машине, и произносит слово «срок», как будто впервые в жизни понимает, что это такое.

Взбодренные плачем, тремя стаканчиками виски и полулитром апельсиново-шоколадного мороженого, мы едем в больницу. У Сола целый пакет подарков для Жизель: мороженое, переводные татуировки, заколки. Когда он покупает ей вещи, у него поднимается настроение, хотя интересно, что, по его мнению, она будет делать с его розовыми заколками, когда у нее повылезали полосы и осталось только несколько белесых спутанных клочков. Он тихо насвистывает, и, кажется, что у него пока все хорошо, хоти у нега от слез набухли веки.

– Привет! – кричит он фальцетом и стучит в ее дверь, в ожидании сжимая пакет. – Ты где-э-э-а?

Дверь распахивается, и мы видим пустую кровать Жизель. Белые перекрученные простыни кучей лежат сбоку. Жидкость из внутривенного катетера протекла на край матраса и тихо капает на пол крупными каплями.

Маленькая коренастая блондинка – медсестра видит, что мы стоим в дверях, и заходит в палату. Она замечает капельницу и начинает ее отсоединять.

– Простите, – говорю я.

А Сол все таращится на пустую кровать.

– Вы не знаете, где моя сестра? – спрашиваю я медсестру, снимающую простыни с кровати. – Она должна быть здесь.

– Ваша сестра? – говорит она, упирая руки и бедра, как будто хочет сделать мне по поводу сестры выговор.

– Ее нет.

Хороший хирург рад, если пациент пришел в сознание, стабилен и доволен.

Поставить одну ногу перед другой, шагнуть.

Шлеп.

Шлеп.

«Это легко».

Как-то даже слишком легко, думаю я, когда такси останавливается у боковых дверей больницы, чтобы увезти меня, словно какую-то сушеную бракованную золушку. Я залезаю внутрь и прошу симпатичного кучера в тюрбане, который сидит за рулем моей тыквы, отвезти меня в восточную часть. Он высаживает меня у забегаловки неподалеку от психбольницы, куда я ходила за жирной картошкой и молочными коктейлями. Туда часто заглядывают уличные девки и бездомные, это подходящее место, чтобы скоротать время; там не станут приглядываться ко мне под лампами дневного света, решат, что я какая-нибудь наркоманка, которая ищет, где бы ширнуться, а это в некотором роде так и есть.

Ставя попеременно одну ногу впереди другой, я шлепаю в оранжевую кабинку, и мне удается не уронить поднос. Все идет как по маслу, пока парень-официант не подходит ко мне и не ставит на стол бутылку тепловатого кетчупа.

– Вот, сэр, – говорит он.

– Сэр?

Я глотаю еду, стараясь не слышать радио, звучащее у меня в ушах, нащупываю наличные в кармане джинсов и пытаюсь не думать о том, куда пойду потом, если у меня когда-нибудь хватит смелости уйти из закусочной.

Такое ощущение, что у меня во рту жир и марля. Я ухмыляюсь зеркалу на стене кабинки… зубы в кетчупе.

Вдруг у меня в голове возникает образ жирного, сального сердца Томаса. Онемевшее, но пульсирующее, неспособное, неспособное…

«Я всегда только и делала, что любила его».

«Мне, пожалуйста, сердечный приступ», – говорила я человеку за прилавком, который больше не признает во мне девушку. Я не могу выкинуть сердце из головы, артерии забиты желчью, сигаретным дымом, тревогой, кишащей в жидком яде; перегретая сердцевина моего отца.

«Шлеп, шлеп, мое сердце взято приступом».

Знание анатомии сначала представляет собой умение правильно вскрыть труп, а затем практическое понимание того, что артериальное кровотечение при неверной локализации может нанести вред пациенту.

Я выхожу из закусочной, чувствуя одновременно возбуждение и трепет, и вижу настоящего наркомана-трансвестита, он сидит на углу и продает свои пожитки, разложив их на грязном розовом одеяле, в том числе детские чашки.

– Сколько за кепку «Экспо»? – спрашиваю я, втягивая щеки, чтобы выглядеть еще страшнее.

Он крашеная блондинка, лет на десять старше меня, а может, моложе, и, кажется, не замечает моего жуткого вида. Мы оба непонятного пола, но она крупнее и пытается накормить крекерами плюшевого медведя-клоуна, завернутого в драное голубое одеяльце. Не прерывая своих сюсюканий с медведем, она протягивает руку и рявкает:

– Два пятьдесят!

– Два пятьдесят? Может, для ровного счета три?

Я кладу деньги на розовое одеяло и быстро беру кепку, натягиваю на голову и опускаю козырек.

– Ну ты красотка, Энджи! – пищит она и восторженно показывает мне большой палец.

Я улыбаюсь ей в ответ, меня как-то утешает то, что кто-то выглядит не лучше меня. Я иду на угол улицы, слышу, что она меня зовет, и оборачиваюсь. Она машет мне голубым одеяльцем.

– Энджи! Погоди!

– Что?

Она подходит, вся сплошные ноги на восьмисантиметровых каблуках, и вручает мне одеяло.

– А я думала, это твоего, м-м, ребеночка.

Она ничего не говорит, но вкладывает мне в руку два горячих четвертака.

– Твоя сдача.

И в первый раз за несколько недель кто-то смотрит мне в лицо и не боится того, что видит. Я поднимаю на нее глаза, на заскорузлую тушь, осыпающуюся с опаленных ресниц, на потрескавшуюся пудру, прилипшую, как клей, к подбородку в тенях щетины. Я благодарна ей за эту грязную, но практичную вещь, за то, что меня заметили.

– Ты не Энджи, – говорит она, разглядывая мой лоб. У меня из живота вырывается измученный стон, а она разворачивается на каблуках и говорит: – Возьми одеяло. Не знаю, куда ты идешь, но, по-моему, дорогуша, оно тебе понадобится.