Под утро 16 июля у меня покраснела и сильно распухла правая сторона шеи. Стало трудно дышать, глотать и говорить. После завтрака фельдфебель, обойдя строй, распорядился, чтобы я, как только прибуду со всеми в военный городок, не шел на работу, а сразу же отправился в медико-санитарную часть военного городка, где раньше мне приходилось дважды побывать как переводчику.

В медсанчасти я без особого труда попал на прием к нужному врачу, который определил, что у меня чуть ли не детская болезнь, свинка, и мне необходимо срочно ложиться в госпиталь, находящийся в деревне Шморкау недалеко от города Кёнигсбрюк. Тут же для меня подготовили и вручили конвоиру сопроводительную бумагу.

На другой день я с конвоиром Куле доехал на поезде до Шморкау. Здесь по главной улице мы добрались до госпиталя. Всю дорогу конвоир жаловался мне на свою тяжелую жизнь, и я пытался утешать его. В госпитале дежурный солдат привел меня в многоэтажный кирпичный главный корпус. В приемной комнате за столами сидели средних лет главный врач – немец и подчиненный ему худой, лет тридцати русский военнопленный – тоже главный врач Соколов. С ними был и красивый, чуть постарше меня русский переводчик, тоже пленный, и два других медика, один из которых оказался пленным французом. Медики осмотрели мою шею и, посоветовавшись между собой, отправили меня в палату, находившуюся в небольшом одноэтажном деревянном бараке. Палата была заставлена железными кроватями, на которых лежали и сидели больные. На кроватях не имелось ни белых простыней, ни подушек, зато были байковые одеяла и, как в нашем лагере, тюфяки и думки из грубой ткани. Мне определили пустовавшую кровать возле двери. Я, разумеется, представился новым товарищам, но не успел это сделать, как с радостными криками «Юра, Юра!» ко мне устремились двое больных.

Оказалось, это пленные, которых раньше я несколько раз водил в медсанчасть из лагеря на аэродроме в Каменце. Они сказали, что в госпитале есть еще несколько наших «земляков» и среди них тяжело раненный на работе и неспособный теперь передвигаться Михаил Иванович Снопков. Я было хотел сразу пойти к нему, но наступило время обеда. Он состоял из кольрабиевого или брюквенного супа и 8—10 картофелин, но качество супа оказалось лучше, чем в обычных лагерях для советских военнопленных. Хлеб был не черный с разными добавками, а хороший серый в виде длинного каравая.

В госпитале можно было помыться, постираться, побриться в умывальнике. Лечение осуществлялось советскими врачами в соответствующих кабинетах, в лабораториях делали различные анализы. Больным давали лекарства, делали уколы, массажи и другие процедуры. Утром и вечером врачи совершали обход палат. Утренняя и вечерняя поверки ограничивались простым подсчетом людей во всех палатах.

…Пообедав, я стал ждать прихода ко мне медиков, но никто из них не появился. Соседи усомнились, придут ли они вообще, так как была суббота – короткий рабочий день. Поэтому я с друзьями отправился проведать Михаила Ивановича.

Он лежал целиком укрытый одеялом. Мы позвали его по имени и отчеству, и он откинул край одеяла. Возникла голова, перевязанная бинтом со стороны левого глаза. Я поздоровался и услышал произнесенный незнакомым хриплым голосом вопрос: «Юра, Юра, неужели это ты, что с тобой?» Не успел я ответить, как за моей спиной послышался угрожающий крик: «Ребята, этот чувашонок – немецкий прислужник, полицай. Он хотел отнять у меня котелки. Давайте прикончим его!»

Я увидел человека, которому весной помогал отправиться в этот госпиталь, но вместе с охранником предлагал ему оставить товарищам хотя бы три котелка из имевшихся у него шести. Он отказался, и я ничего ему не сделал.

Но тут Михаил Иванович, собрав почти последние силы, приподнялся и громко произнёс: «Ты, сволочь, что ты говоришь! Ты сам настоящий подлец! Если бы не он, ты бы не был здесь и давно сдох!» Два моих друга схватили моего обидчика, и к ним присоединились еще двое «земляков», оказавшихся в этой же палате и опекавших Михаила Ивановича.

Мы долго говорили с Михаилом Ивановичем. Он рассказал, как с ним произошло несчастье. На шпалопропиточном заводе в Ризе он и напарник несли на плечах тяжелую шпалу, пропитанную креозотом, сильно действующим на кожу и слизистую оболочку. Кто-то из недругов что-то подставил им под ноги, и оба они упали. Напарник особо не пострадал, а Михаил Иванович получил тяжелейшие раны концом арматуры, торчавшей из стены здания. Ему вырвало левый глаз, а падавшей с плеч шпалой свернуло челюсть. Он сломал левую ногу и руку. Уже более месяца он лежит в этом госпитале, видит только правым глазом, ему трудно жевать и глотать твердую пищу. Приходится заталкивать ее в пищевод ложкой. Ему приходится все время лежать на спине, из-за чего образовались пролежни.

Все пленные, санитары и врачи в госпитале относились к нему хорошо. Некоторые выздоровевшие товарищи, направленные на работу к местным крестьянам, приносили ему оттуда хорошую пищу. Другие делились с ним обеденной пищей, выдаваемой в госпитале.

Пока мы беседовали, ко мне подошел сосед по палате и сказал, что меня дожидается главный врач Соколов. Соколов сидел на стуле возле моей кровати. Я извинился, что заставил его меня ждать. Врач поинтересовался моим самочувствием, осмотрел опухоль, дал мазь и показал, как смазывать больное место. Он попросил делать это трижды в сутки. Затем он предложил выйти с ним из палаты. Мы сели на скамейку за бараком и продолжили разговор. По словам Соколова, моя болезнь не тяжелая и особого лечения, очевидно, не потребует. Через неделю, как он полагает, я буду почти здоров. Сказав это, он поинтересовался, кто я такой, что делал до войны, где воевал, как попал в плен. А главное, его интересовало, что за люди у нас в команде – нет ли в ней желающих записаться в РОА. Такое поведение Соколова меня явно озадачило, и, как потом выяснилось, неспроста.

…Когда стало темно, санитары закрыли окна барака маскировочными щитами и включили свет. В 23 часа его выключили, но все еще долго вели разговоры. Мне рассказали, что данный госпиталь предназначен для лечения травмированных и раненных на работе или в лагерях военнопленных, в основном советских. В нем еще в Первую мировую войну находились на лечении российские военнопленные. Недалеко от Шморкау есть большое братское кладбище, где похоронены умершие здесь в 1914–1918 годах, и там установлен памятник, сооруженный оставшимися в живых.

…Скоро выяснилось, что в нашей палате есть еще двое пленных из Каменца; один – из рабочей команды, дислоцирующейся в Визе, пригороде Каменца, а другой – работавший на стекольном заводе. По их рассказам, в каждой из этих команд находится примерно столько же людей, как в нашей команде № 1062, но условия жизни и труда у них значительно хуже, особенно на стекольном заводе. Там пленные не могут организовать дополнительно съестного. Кроме того, им приходится работать возле горячих плавильных печей и дышать вредной шихтовой пылью и копотью. Прибавки к питанию за работу во вредных условиях мизерны. По существу, эта рабочая команда является штрафной. Фельдфебель Хебештрайт периодически отсылал туда провинившихся или неугодных ему пленных.

18 июля мне исполнилось 22 года. Этот день прошел у меня очень скучно: нечем было заняться, кроме как спать или просто лежать в палате, ходить по территории госпиталя, наблюдая за жизнью местных жителей. Очень хотелось есть, но ничего, кроме скудной казенной еды, не предвиделось.