Насладившись его томительным молчанием, Нехо прибавил уверенно и как будто с затаённой угрозой:

– Скоро настанет моё время. И тогда каждый получит по заслугам…

Этот разговор, к огорчению Ренси (ведь он собирался спросить Нехо о Мерет), не имел продолжения. В пиршественный зал вошёл какой-то человек. Окинув взором собрание, он трижды ударил о пол позолоченным посохом с шаром из слоновой кости. Все знали, что жезл был знаком его должности. Разговоры в зале стихли…

– Верховный жрец бога Ашшура, любимец богов Ану и Дагана, сильный среди великих богов, царь могучий, царь вселенной, царь Ассирии, владыка Ашшурбанипал! – торжественно произнёс глашатай.

В пиршественный зал вступал, в сопровождении свиты, царь. В наступившей тишине были слышны лишь их шаги. Но Нехо успел покинуть Ренси ещё до того, как придворные склонились перед своим властелином в глубоком поклоне.

Царский пир был не таким символическим, как того ожидал Ренси, а скорее насыщающим человека, который любит хорошо поесть и много выпить. Столы были уставлены мясными яствами, и посреди на огромном блюде лежала туша зажаренного быка. Сам начальник пира отрезал от неё куски, и слуги разносили их указанному ножом гостю. За спиной у царя стояли рабы, которым давали вкушать от блюд, прежде чем эти блюда преподносили владыке. Целые бараны и буйволовые окорока высились вперемежку с хлебами, сваренную в сладком вине дичь подавали с несколькими видами сыра, приготовленная с приправами рыба плавала в жирном шафранном соусе. Неожиданность новых яств возбуждала жадность пирующих.

Гости громко разговаривали и раскатисто смеялись, точно от радости, что могут наесться досыта, не залезая при этом в свой кошелёк. Слышны были чавкание, отрыжки и икота, звон чаш и тонкое пение серебряных блюд. Отсветы пламени от настенных факелов дрожали на раскрасневшихся от вина, сикеры (так здесь называли пиво) и духоты лицах пирующих. Блюда с инкрустацией из драгоценных камней сверкали разноцветными огнями.

Для Ренси всё было в дикость: и сказочное изобилие блюд, и шумное поведение пирующих, и их непристойные привычки. Но более всего он был удивлён другим: в Египте особа царской крови, будущий живой бог, не допускала подобных вольностей от своих подданных, какого бы высокого ранга они ни были.

Поискав глазами Нехо, Ренси увидел, как номарх, с приклеенной на уста любезной улыбкой, говорил с каким-то важным сановником: стоявший у них за спиной толмач едва успевал переводить египтянину торопливую речь ассирийца. Женщин на царском пиру не было, и Ренси, думая о Мерет, не переставал терзаться вопросом: взяли её в плен вместе с мужем или, может, ей удалось бежать вместе с отцом? Он не допускал даже мысли о том, что Мерет, возможно, погибла…

Перед мысленным взором Ренси предстала любимая, воспоминания о которой продолжали терзать его сердце так, словно долгая разлука ещё сильнее обострила его чувства к ней. Он не видел, какие блюда ему подавали, не чувствовал их вкуса, пил, не понимая, что налито в его чашу. Он слышал, как смеются, разговаривают, шутят его соседи за столом, не вникая в смысл сказанного, словно густая пелена окутала его, превратив все звуки в едва слышный шёпот.

Только резкие удары бубна, предназначенные для привлечения внимания пирующих, вывели Ренси из забытья. Он поднял голову, прогоняя грустные мысли, и увидел ворвавшихся в зал танцовщиц. Красноватые блики смоляных факелов пробежали по их нагим гибким телам, когда девушки – все как на подбор небольшого роста, крепкие и полногрудые – завертелись, извиваясь, в дыму курений. Их было семь. И в то время, как пары то разъединялись, то бросались навстречу одна другой, седьмая девушка танцевала в убыстряющемся темпе, точно одержимая.

Взгляд Ренси был теперь прикован к ней. Все черты её прекрасного лица, линии её тела излучали удивительную чувственность. Густые волосы спадали на бёдра широким сияющим покрывалом цвета звёздной ночи. Её нагота была украшена золотой цепочкой на поясе, что делало талию ещё более тонкой. Высокую умопомрачительную грудь прикрывало ожерелье из ляпис-лазури, а на узких щиколотках и запястьях красовались браслеты.

Девушка двигалась в танце прямо перед Ренси и, чуть покачиваясь, ласкала своё тело. И музыка, и движения танцовщицы словно были подчинены одной цели – приглашали заняться любовью. Ренси, давно позабывший о женских ласках, с трудом сдерживал ярость овладевшего им желания.

А танцовщица не переставала искушать его. Глядя в глаза Ренси, она ласкала свои плечи, шею, сжимала груди с заострившимися сосками, вводила пальцы у себя между ног и при этом издавала стоны как при совокуплении.

Толчок локтем, которым Ренси наградил сидевший рядом Илушума, заставил юношу очнуться от сладкого наваждения.

– Друг мой, что с тобой? Эта красавица с тебя глаз не сводит, а ты сидишь словно чурбан!

– Что же, по-твоему, я должен делать?

– На твоём месте любой мужчина дал бы ей понять – взглядом или жестом, – что эту ночь с радостью проведёт вместе с ней. Доступных женщин среди танцовщиц много, но эта – особенная. Она обнажается и танцует для всех, разыгрывает перед мужчинами сцены плотской любви, но отдаётся лишь тому, кого выберет сама. Ты можешь осыпать её золотом, но, если ты ей не по вкусу, она не позволит тебе даже прикоснуться к ней…

«… отдаётся лишь тому, кого выберет сама», – эти слова оживили в памяти Ренси образ греческой гетеры Фаиды, а вместе с тем – их бессонные, наполненные безумной страстью и неповторимым саисским очарованием ночи…

Танец обольщения закончился под крики одобрения и недвусмысленные замечания. Под замирающие звуки музыки танцовщицы скрылись. Угасли курильницы.

Царь медленно поднялся и окинул суровым взглядом столы. Хотя он сделал это неизвестно по какой причине, но гости подумали, что ему наскучил пир, и умолкли. Наступила тишина, и тогда ещё слышнее стали тяжёлые вздохи объевшихся гостей.

В сопровождении свиты царь покинул пиршественный зал; отодвигая скамьи, гости тоже вставали из-за столов.

Едва Ренси расстался с Илушумой и направился в ту сторону огромного ниневийского дворца, где для него были отведены покои, как его догнал какой-то человек. Безбородый (евнух, как догадался Ренси) и к тому же немой. Заглядывая Ренси в лицо, скопец знаками стал показывать, чтобы тот следовал за ним.

Так они прошли вдвоём некоторое время. Евнух уверенно вёл Ренси по дворцовому саду, пока они не очутились перед неприметной калиткой в стене. На тихий стук калитку открыла рабыня, которая, заменив скопца, повела Ренси по тёмному переходу. Всё было как во сне. Потом, открыв дверь, служанка легонько втолкнула Ренси в полутёмную комнату…

От высоких курильниц, расставленных по углам, к потолку поднимались тонкие струйки дыма; запах благовоний – киннамона, ладана и нарда – наполнял воздух, дурманил голову. Пол был застелен пушистым пёстрым ковром с орнаментами; по нему повсюду были разбросаны подушки. На низеньком столике с тонкими резными ножками стояли две чаши и ваза с фруктами. Между столиком и креслом с боковинами в виде львов сидела на ковре закутанная в жёлтую вуаль девушка. Это была танцовщица, недавно исполнявшая для Ренси сцену обольщения.