Чиновники из мещан, подвластные королю, подвергались дурному обхождению, как только кто-нибудь позарится на их состояние: один богатый «выборный» из Суассона был вынужден, чтобы сохранить свою должность и, вероятно, свободу, дать согласие на брак своей единственной дочери с простым слугой из королевского дворца.

Пусть женщина уже замужем, пусть семья сопротивляется, взывает к своим друзьям, даже к Парламенту или к Церкви, — это неважно. Людовик отобрал законную супругу у господина де Фэя, брата епископа Лиможского, и отдал ее Понбриану, капитану отряда в сто копий. Чтобы женить одного из своих печально известных агентов — некоего Жос-лена де Буа Бальи — гоффурьера, а на самом деле слугу на все руки, — он велел арестовать сразу после свадьбы Анну Гас, которая вышла замуж за господина де Магрена, знатного лимузенца. Ее вместе с матерью доставили в Ниор к сенешалю Пуату, а потом в Тур к королю, на их головы низверглись брань и страшные угрозы, так что они уступили. Неизвестно, каким образом первый брак был признан недействительным.

Для крупных военачальников и высокопоставленных чиновников король подбирал еще более знатные семьи. Он ничего не принимал в расчет и не обращал внимания на ясные отказы, повторяемые на все лады. Он заставил вмешаться архиепископа Нарбоннского, чтобы принудить графа д'Альбре, который не смирялся и громко возмущался, отдать свою дочь за Бофиля де Жюжа. Эмбер де Батарне, ставший сеньором дю Бушажем единственно по королевской милости, хотел жениться на Жоржетте, дочери Фулька де Маршеню, сеньора де Шатонёфа, но натолкнулся на сопротивление отца, который решительно восстал против этой подлости. Фулька бросили в тюрьму, и он пробыл там год под угрозой потери всего своего имущества; он также опасался за судьбу своих родных, преследуемых разными способами, подвергающихся невыносимому давлению, и в конце концов смирился; брачный договор был подписан в присутствии короля 24 марта 1463 года, а свадьбу отпраздновали, не откладывая, 25 апреля. Брат Эмбера Антуан, королевский кравчий, женился на Мэй де Ульфор, дочери канского бальи, и получил кругленькую сумму в шесть тысяч закладных экю (не выплаченных тотчас же) под залог владения Эвреси в том же самом бальяже.

Братья Вильнев, состоявшие при королевском дворе, заявляли о своей принадлежности к знати, но недавней, пожалованной королевскими грамотами от 14 июля 1469 года. В начале августа Людовик приказал парижской Счетной палате утвердить эти грамоты. Он был не такой человек, чтобы терять время.

Жалование дворянства не было нововведением. Прежде так поступал Карл VII, в частности, в пользу Жака Кёра, однако расширение подобной практики, потрясавшей социальные основы, все же вызывало ропот. Но королю это было выгодно: так он платил за услуги, оказывал почет верным людям, повышал их социальный статус, привлекал к себе верных клиентов и платил им, не тратя на это свои деньги, ибо дворянством награждали не бесплатно. Если Вильневы ничего не уплатили в казну, то лишь потому, напоминает король, что «мы оставили и даровали им средства, полагающиеся к уплате за оное дворянство». Так же и врач Тома Киссарн ничего не платил; смотрителям Счетной палаты велели ратифицировать грамоты о дворянстве, дарованном «ему и его прямому потомству, уже порожденному, и тому, что родится от него в законном браке», ибо полагающаяся к уплате сумма была ему подарена. Большинство новоиспеченных дворян выплачивали нужную сумму, однако требовали освободить себя от податей.

В социальном плане жалованное дворянство в итоге создало новую знать, которая, по крайней мере в первое время, оставалась преданной королю, в случае необходимости противостояла старой и не всеми признавалась. До сих пор дворянство, конечно, не было ни «классом», ни даже четко определенным «сословием». Положение «благородного» не соответствовало никакому правовому понятию, и пополнение этой социальной группы не было оговорено четкими правилами. «Благородство» во Французском королевстве было делом личных достоинств, доблести и образа жизни — всего, что ценилось близкими и признавалось остальными. Доступ к «благородству» не был закрыт. К нему вел своего рода консенсус благородных соседей, которые убеждались в том, что данный человек служил с оружием в руках, набирал войска, командовал отрядами, владел поместьями, приличными доходами, большим домом, скорее, замком, и лошадьми и что он через посредство брака вступил в союз со знатным семейством. Однако грамоты о жаловании дворянства и выбор короля, не нуждавшийся в одобрении и считавшийся произвольным, навязывали совершенно иную концепцию дворянства. Люди короля становились благородными по заказу, и мнение равных им или их соседей не принималось в расчет.

Более того, король Людовик не стремился, как его отец, отличить людей, уже проявивших себя на высоких постах и снискавших почести, уважаемых за свои заслуги. Он «облагораживал» самых разных людей потому только, что они были призваны исполнять какую-то должность — чисто административную, без всякого риска или жертв. Уже в ноябре 1461 года он самовластно решил, что все городские власти Ниора — мэр, двенадцать эшевенов и двенадцать советников — «станут считаться, отныне и навсегда, благородными в суде, в военное время и в каком бы то ни было месте». В июле 1470 года жители Орлеана получили право приобретать вотчины знати, сохраняя за ними все феодальные права. Король также возвысил магистратов Тура, Бове и Анже.

То, что раньше было признаком действительных отличий, стало волей государя. Над внезапным и громким успехом довлела печать произвола.

Опытный и осторожный, король Франции умел извлекать уроки из прошлого, которого он не застал, но которое, будучи недавним, оставалось в памяти в образах беспорядков и насилия. Отец и советники научили его остерегаться Парижа. В противоположность другим городам в королевстве он все еще казался очень опасным и во всяком случае ненадежным. Тогда в нем проживали более ста тысяч жителей, против двадцати-тридцати тысяч в Руане. Этот город сотрясали социальные бури, он был уязвимым, способным восстать и последовать за проповедниками любого толка, за принцами крови с плотно набитыми кошельками и хорошо подвешенными языками, раздающими направо и налево обещания и бочки с вином, или за вдохновенными ораторами, призывающими к справедливости без всякого риска для самих себя, разглагольствующими о Божьем гневе и Страшном суде. Карл V, будучи дофином, а потом Карл VI оказались заперты в Париже, постоянно подвергаясь опасности, и многие их чиновники расстались там с жизнью. Осознание этих угроз было вызвано и жуткой резней в майскую ночь 1418 года, когда от десяти до двадцати тысяч человек — мужчин, женщин и детей, — признанных (зачастую по ошибке) сторонниками арманьяков, были убиты в тюрьмах и на улицах. Карл VII был тогда дофином, ему чудом удалось бежать из города, находившегося во власти толпы, которую уже не мог обуздать ни один трибун. Став королем, он сумел подчинить себе этот город только после четырнадцати лет сражений, но так и не обосновался в нем по-настоящему. Он только наезжал в столицу на краткое время, положив тем самым начало длительному периоду отсутствия здесь монарха, вплоть до наследников Франциска I. Все время находясь на подозрении, город лишился двора, чужеземных купцов и крупных финансистов. Дела пришли в упадок, денег стало не хватать; художники отправились творить сначала в Бурж, потом в города и замки в центре страны. То, что мы обычно называем эпохой «замков Луары», сначала было эпохой замков на реках Шер или Эндр и стало следствием не каприза, а выверенного политического решения. Речь шла не о возвращении к природе, не об играх в пастушков среди полей, а об управлении вдали от угроз и давления уличной толпы.