– Какой?

– Сам знаешь какой. Буржуазного дрочилова. Можешь называть себя социалистом, но, в конце концов, ты всего лишь один из тех карьеристов, которые всегда готовы повалиться на спину и подставить свое пузико, чтобы его почесало так называемое высшее общество.

– Неправда!

– Правда! Тайный тори!

– Сталинистка!

– Классовый предатель!

– Сноб!

– Сноб-извращенец! Прото-яппи!

– Не могла бы ты убрать свой «Доктор Мартенс» с моего одеяла?

– Боишься, что я испорчу эту тончайшую ткань? – Но она опускает ноги, затем пододвигается ко мне и в знак примирения чокается со мной бокалом теплого пива.

– Почему у тебя каркас кровати стоит за шкафом? – интересуется Ребекка.

– Я собирался, знаешь ли, переделать кровать в футон.

– Футон, говоришь? Знаешь, что я скажу тебе, Брайан: матрас на полу нельзя футоном назвать.

– Почти как хокку, – говорю я.

– Сколько слогов в хокку?

Ответ на этот вопрос я знаю:

– Семнадцать, три строчки, пять-семь-пять.

Ребекка задумывается примерно на секунду, потом выдает:

Матрас на полу

Нельзя футоном назвать —

Завоняет он.

Затем она начинает пить, но прерывается, чтобы сплюнуть крошку табака «Золотая Виргиния», прилипшую к ее губе, и этот жест такой невероятно крутой и томный, что я начинаю коситься на губы Ребекки – вдруг она еще раз так сделает. Она перехватывает мой взгляд, и я бормочу:

– Как отпраздновала Рождество?

– Мы не празднуем Рождество, мы же евреи, мы убили Христа, ты что, забыл?

– Тогда как ты отгуляла, как это называется, Пейсах?

– Ханука. Мы и ее не празднуем. Для человека, который представляет наше славное учебное заведение в «Университетском вызове», ты, Брайан Джексон, удивительно невежествен. Сколько раз я могу повторять тебе, что мы – социалисты-антисионисты – неортодоксальные евреи Глазго.

– Звучит не очень весело.

– Поверь мне, ничего веселого в этом нет. Как думаешь, почему я здесь, с тобой?

Думаю, самое время попробовать себя в еврейском юморе.

– Как чего… Рождество-шмождество!

– Что?

– Ничего.

Ребекка какое-то время пристально изучает меня, затем слегка улыбается:

– Антисемит.

Я улыбаюсь ей в ответ. Я вдруг чувствую, что Ребекка Эпштейн кажется очень привлекательной, и мне хочется протянуть ей руку дружбы. Идея приходит в голову мгновенно.

– Да, кстати, вспомнил, у меня есть для тебя подарок. Поздравляю с Ханукой!

Это отвергнутый Алисой альбом Джони Митчелл. Чек я потерял. Ребекка вопросительно смотрит на меня:

– Это мне?

– Угу.

– Ты уверен? —спрашивает она, словно пограничник с восточноевропейского пропускного пункта, заподозривший, что мой паспорт может быть поддельным.

– На все сто.

Она берет пластинку двумя пальцами и надрывает обертку:

– Джони Митчелл?

– Угу. Знаешь такую?

– Знакома с ее работами.

– Значит, пластинка у тебя есть?

– Нет-нет. К стыду своему, должна сказать, что нету.

– Давай я тебе ее поставлю…

Я беру пластинку из ее рук, подхожу к вертушке, снимаю диск «Tears for Fears» и ставлю «Blue», вторую сторону, четвертую песню: «A Case of You», одну из самых проникновенных лирических песен, когда-либо попадавших на винил. После того как мы прослушали весь первый куплет и припев в тишине, я интересуюсь:

– Ну, что скажешь?

– Прослушав эту песню, я поняла, что у меня сегодня особенный день.

– Так она тебе понравилась?

– Ну, если быть до конца честной, это не совсем моя музыка, Брайан.

– Рано или поздно она тебе понравится.

– Хммм, – с сомнением отвечает она. – Значит, ты большой фанат Джони?

– Типа того. Честно говоря, я больше по Кейт Буш.

– Хммм, оно и видно.

– Почему?

– Потому что ты, Брайан, и есть человек с глазами ребенка, – говорит она и хихикает в свой пивной бокал.

– Хорошо, а ты что слушаешь?

– Много чего. «Durutti Column», Марвина Гэя, «The Cocteau Twins», ранние блюзы, «Muddy Waters», «The Cramps», Бесси Смит, «Joy Division», «The New York Dolls», «Sly and the Family Stone», ну и еще всякие ремиксы. Я тебе запишу сборник на кассету – посмотрим, может, удастся отучить тебя от всей этой сраной музыки. Знаешь, Брайан, тебе нужно быть поосторожнее с этими исполнителями собственных песен. В малых дозах они безвредны, но, если слушать их слишком много, у тебя вырастут крошечные рудиментарные груди.

– Ну, не нравится тебе подарок – так и скажи… – говорю я, вставая, чтобы сменить пластинку.

– Нет! Нет, я оставлю ее себе. Уверена, что со временем я полюблю ее. Большое спасибо, Брайан. Ты поступил как настоящий христианин.

Затем она садится рядом со мной, и мы некоторое время сидим молча. Она берет меня за руку, изо всех сил сжимает ее и говорит:

– Серьезно – большое спасибо.

Десять минут спустя мы лежим в кровати, и та же рука каким-то образом нащупала путь к ее лифчику.

Говорят, что личные качества человека совпадают с его политическими убеждениями, и в случае с Ребеккой Эпштейн это правило еще раз подтверждается: поцелуи у нее такие же радикальные, решительные и бескомпромиссные, как и ее политика. Я лежу на спине, а Ребекка вдавливает мою голову в подушку, царапая мои передние зубы своими, но я твердо настроен не упасть лицом в грязь, поэтому тоже тру ее зубы своими – так мы скоро останемся без эмали на зубах, это всего лишь вопрос времени. Сочетание выпивки и угарного газа от калорифера вскружило мне голову, даже заставило немного паниковать, но все равно это весело – как будто ты в школе и тебе надели мешок на голову. Толстый эмульсионный слой помады плотно герметизирует наши рты, так что, когда Ребекка наконец отрывается от моего рта, я почти ожидаю этого хлопка, какой часто звучит в мультиках, когда от чьего-то лица отрывают вантуз.

– Ну как, нормально? – спрашивает она. Теперь у Ребекки помада размазана по всему лицу, словно она ела малину.

– Отлично, – говорю я, и она снова бросается на меня.

У ее губ вкус пивных дрожжей и «Золотой Виргинии», и они пахнут маслянистой помадой. Меня со своей стороны не может не беспокоить тот факт, что недавно я ел рис карри. Может, мне сделать вид, что нужно в туалет, а самому сбегать почистить зубы? Но тогда она поймет, что я почистил зубы из-за нее, а мне не хочется показаться конформистом. Может ли быть несвежее дыхание нонконформистским? Возможно, нет, но если я почищу зубы, она может понять это так, что я хочу, чтобы и она почистила зубы, а я этого вовсе не хочу. На самом деле мне вполне нравится вкус табака, это ощущение курения через посредника. Лучше просто продолжать. Но куда двигаться дальше? Подобно фокуснику, я пытаюсь нашарить под одеждой Ребекки ее спину, но когда я пробую засунуть руку под пиджак, то обнаруживаю, что тот затянут поясом, и двинуться дальше мешает плотно сидящий под пиджаком джемпер. Приходится идти окружным путем, через вырез на джемпере. Я чуть не вывихнул плечо, изгибая руку под прямым углом, как самые способные карманники мира, но мне удается пробиться. Лифчик у Ребекки черный, кружевной и подбит поролоном, что немного удивляет меня, и я на мгновение задумываюсь о политике этого лифчика. Почему он с поролоном? Это ведь слегка нехарактерно для Ребекки. Почему она, как и все остальные, чувствует необходимость соответствовать общепринятым, придуманным мужчинами представлениям о женственности? Почему она обязана придавать своему телу общепринятый «сексуальный» вид, которого не может добиться в реальной жизни ни одна женщина, за исключением разве что Алисы Харбинсон.