в теплый, резкий

любовный запах.

Мы теперь

поплывем вместе

Мы утонем с тобой залпом».

«Надо же, в этом что-то есть. По крайней мере, в данном случае, – решил Андрей, – у меня есть все, причем самые серьезные, самые веские основания считать подобный взгляд полностью соответствующим моему сегодняшнему настроению. Эти строчки в моем случае как нельзя лучше подходят к той ситуации, которая сложилась у нас с Ольгой во время нашего короткого турне по Германии. Всякое в моей жизни бывало, это факт, но такие совпадения как сегодня, в эмоциональном хотя бы плане, почти никогда раньше не встречались. Мистика какая-то меня стала сопровождать везде и во всем с того момента, как мы с ней встретились. А может, Ольга права, всему виной Спас Нерукотворный, которого мы так активно искали в молодости и на след которого она уж в который раз сейчас вышла. Очень хорошо, конечно, что вновь без моей помощи, как и в студенческие годы, ей не обойтись. Как мне теперь все это понимать? Как к такому повороту в моей жизни относиться? Хорошо это или плохо? Не знаю. Но думаю, что хорошо. Господи, – прервал он свою мысль, – я, как Ольга, в сплошные „размышлизмы“ ударился. К чему это?» – Но остановиться ему было уже трудно. Слишком неуправляемой становилась ситуация.

«Ведь здесь, однако, не только нерастраченные за столько лет чувства. Во всем этом с Ольгиной стороны прагматизма не меньше, чем у тех же „колбасников“, среди которых уже столько лет я живу и которые, не в пример моим соотечественникам, с раннего детства приучают малышей не только донашивать лоснящиеся дедушкины шорты, но и, не уставая, твердить себе ежедневно и ежечасно под нос: „Арбайт, арбайт, арбайт…“

«А она, надо же, какая целеустремленная и цельная натура, – продолжал рассуждать он. – Не зря немецкие корни в ее роду есть. Еще со студенческих лет этим поиском серьезно занимается и, уверен, своего обязательно добьется. Выиграет этот бесконечный поединок с прошлым. А ночь с ней, конечно, неповторима. В моей жизни такого, надо себе честно признаться, не случалось никогда. Надо отдать ей должное, даже если это был своего рода театр и Ольга устроила его только ради достижения своей цели. Она же прагматик до мозга костей, нельзя это сбрасывать со счетов, хотя и здоровая капля романтизма есть. Что ж, так и быть, продолжим наши совместные поиски дальше. Цель должна быть где-то близко, и она, не в пример историческому опыту, в данном случае полностью оправдывает средства. Во всяком случае для меня уж точно».

Нахлынувшие размышления и чувства прервал неожиданный звонок по мобильнику, мигом вернувший Андрея к привычному для него деловому состоянию и к его обычной жизни. Он тут же вспомнил и о своих обязательствах, и о том, что кроме чисто деловых вопросов ждала его очень большая, поистине творческая работа – книга о его отце. Это был его долг перед его памятью и перед самим собой, как он считал.

В своем труде Андрей хотел рассказать не только о большой и красивой жизни Бориса Курлика, но и о его многогранном художественном творчестве, невостребованном при Советах. Воскресить, используя имеющиеся в его распоряжении воспоминания друзей и близких отца, в том числе тех его соратников-партизан, с которыми он отстаивал честь и независимость своей страны совсем мальчишкой, после первого курса ИФЛИ уйдя на войну с фашистскими оккупантами в партизанский отряд в белорусские леса. К изданию книги Андрей задумал приурочить и выставки в лучших художественных галереях Европы наиболее известных авангардистских произведений Бориса Курлика, очень модного ныне художника. Неожиданно для всех – как знавших, так и не знавших его – он стал одним из классиков двадцатого века, которые, в том числе и благодаря усилиям Андрея, особо ценились теперь на Западе. Момент самый подходящий. Но нужно спешить. Времени, как всегда, оставалось в обрез.

К его удивлению, мать, к которой Андрей обратился за помощью, практически почти не надеясь ее получить, с радостью согласилась. Маргарита Павловна с удивившем его энтузиазмом взялась за написание воспоминаний о своем муже. Мнение о нем и его творчестве за прошедшие годы у нее диаметрально изменилось. По всей вероятности, потому, что за это время из той безалаберной, замотанной жизнью, пьянчугой мужем и вечным безденежьем рано состарившейся районной врачихи, какой она была в Москве, за годы сытой, спокойной жизни у сына в Германии превратилась в ухоженную, интересную даму элегантного возраста и благородного вида с явным выражением достатка на лице.

Маргарита Павловна следила за прислугой в доме не хуже скрупулезных немок, снимая с работниц в случае необходимости «три шкуры» за малейшую соринку и пылинку, за неправильно установленный температурный режим в их домашней картинной галерее, за минутное опоздание с обедом, да и вообще за любую мало-маль-скую с ее точки зрения провинность. Причем в эту роль она вошла довольно быстро и с полным знанием дела. Золотые денечки для прислуги Курликов настали лишь тогда, когда мать Андрея, засучив рукава, засела за воспоминания. Каждое утро чуть ли не по часам, наскоро проглотив поданную экономкой Мартой еду, она спешно скрывалась в своей просторной комнате и погружалась в воспоминания. Спустя некоторое время, смущаясь, как гимназистка на первом свидании, она отдала сыну как-то вечером толстую пачку бумаги, исписанную ее мелким, убористым почерком и озаглавленную: «Жизнь с гением. (Штрихи к портрету Бориса Курлика)». Получив в руки фолиант, Андрей удивленно уставился на мать.

– Думаю, что ничего в жизни твоего отца я не упустила из виду. Включая даже разные мелочи. Читай, сынок, думаю, любая мелочь о твоем отце, которую знала я и только я, будет интересна и тебе, и потомкам, – произнесла довольно патетически мать, явно подражая какой-то актрисе прошлых времен…

Еще больше удивился Андрей, когда, уединившись, стал в тот же вечер читать материнские откровения. Он и не знал, и даже не догадывался, что, как оказалось, отец – Борис Курлик – был просто ангелом. Маргарита Павловна, с первых дней их знакомства понявшая и глубоко почувствовавшая тонкую, творческую, чувствительную и ранимую душу гениального художника современности, как выяснилось, холила и лелеяла, берегла его талант. Жили Маргарита Павловна и Борис Нахманович как влюбленные голубки всю свою жизнь. Никаких женщин, никакой выпивки, гулянок, кутежей, мужских посиделок. Как, спрашивается, при такой пасторальной идиллии не возникнуть гениальным полотнам? Это был бы просто нонсенс.

Когда Андрей, на одном дыхании прочтя мемуары своей матери, мягко, чтобы случайно не обидеть и не задеть ее, напомнил Маргарите Павловне, что всю свою сознательную жизнь он знал и слышал совершенно другую историю об их совместной жизни с отцом, резко отличающуюся от описанной в «Жизни с гением», мать заплакала.

– Да кому, Андрюша дорогой, наша правда жизни, скажи, пожалуйста, нужна? Мы с тобой ее знаем? Знаем. И хватит. А знаешь, я пока все это писала, сама поверила, что так все и было. Пока мы с Борисом встречались, женихались да целовались, обнимались, твой отец был красивым, чистым, умным парнем. Фронтовик, партизан, герой – вся грудь в орденах… Мне даже казалось порой, что весь мир у наших ног. Не пил, не курил, только на меня одну смотрел… Жизнь его, сынуля, сломала… Сначала ведь выставлялся он пару раз. А статьи о его творчестве публиковали разгромные в центральных газетах. «Формализм, безыдейность, тлетворное буржуазное влияние…» И т. д., и т. п… Но он писал и писал как одержимый. А его картины никуда не брали, прежние друзья отворачивались, как от прокаженного. И пошли тогда пьянки, гулянки, ругань, ссоры, денег нет… Я тоже, наверное, виновата, – мать подняла на Андрея сразу запавшие глаза. – Любила ведь я его одного всю свою жизнь, а пилила да изводила, как никто другой… Вот и скажи, зачем же я о таком Борисе Курлике буду писать? И кому это интересно?