Мужчины, как правило, подсознательно понимали, что, беседуя с Рублевым, не стоит переступать границы приличий – это могло плохо кончиться. С женщинами было сложнее. Он не мог просто взять и отшвырнуть эту сварливую гору мяса с дороги, и она это прекрасно знала.

– Друг у меня здесь лежит, – улыбаясь со всей приветливостью, на которую был способен, ответил он. – Надо бы проведать.

– Нельзя, – категорично отрезала его собеседница. – Обед сейчас, никого не впускаем и не выпускаем.

– Гм, – с сомнением произнес Борис Рублев, бросая красноречивый взгляд на группу больных с перевязанными конечностями, расположившихся на скамейке и на траве вокруг нее неподалеку. У скамьи, как автоматы в пирамиде, были составлены три или четыре костыля. Как раз в этот момент один из больных далеко запрокинул голову и поднес ко рту руку, в которой предательски сверкнуло стекло.

– А это, надо понимать, скульптурная группа "Ленин и инвалиды Гражданской войны"? Тот, что с бутылкой, наверное, Ленин.

– Кого надо? – едва заметно смягчаясь перед лицом неприглядной действительности, открыто идущей вразрез с режимом дня, спросила бабища.

– Французов, – сказал Рублев. – Юрий Французов. В какой он палате?

Лицо женщины странно дрогнуло, и это очень не понравилось Комбату. Он не мог поручиться за то, что его впечатление верно, но в выражении лица грозной церберши ему почудился самый обыкновенный испуг.

"Он что, умер тут у них? – подумал Рублев. – От перелома?"

– В общем-то, в четвертой, – неохотно сказала церберша.

– А в частности? – не отступал Борис Рублев. – Вы что, на запчасти его разобрали?

– А вы кто такой? – переходя в контратаку, спросила бабища. Рублев никак не мог понять, врач это, сестра или просто санитарка, но то, что она вдруг стала обращаться к нему на "вы", показалось ему довольно зловещим признаком. Что-то тут было не так. – Вы родственник?

– Родственник, родственник, – легко сказал Комбат, потихоньку надвигаясь на загородившую проход женщину.

– Паспорт покажите,. – потребовала та.

Это уже становилось забавным, и Комбат даже позволил себе рассмеяться, хотя вовсе не испытывал веселья.

– Здесь что, режимный объект? – сухо спросил он, резко оборвав смех. – Вы начальник охраны?

– Здесь погранзона, – снова почувствовав под ногами твердую почву, заявила церберша. – Здесь все объекты режимные, так что или показывай паспорт, или иди отсюда, пока я в милицию не позвонила.

Что-то подсказывало Рублеву, что последнее место, в которое станет обращаться его собеседница, это милиция. Происходящее здесь нравилось ему все меньше, хотя настоящей тревоги еще не было. Борис Иванович демонстративно плюнул под ноги, круто развернулся и зашагал прочь от крыльца. В глазах необъятной медработницы засветилось торжество, но моментально потухло, когда она увидела, куда направился назойливый беспаспортный посетитель.

А Рублев уже подходил к группе "инвалидов Гражданской", которые сидели вокруг опустевшей бутылки яблочной бормотухи и горестно переглядывались друг с другом, передавая по кругу замусоленный чинарик свернутой из газетной бумаги самокрутки. Заметив приближающегося незнакомца, они как по команде подняли головы и с вялым интересом уставились на него.

– Не пустила, – утвердительно сказал небритый мужичонка лет пятидесяти, правая рука которого от кисти до плеча была залита гипсовой броней.

– Не пустила, зараза, – подтвердил Комбат.

– Это у ней завсегда такая манера – над людями измываться, – заявил плешивый гражданин в гипсовом воротнике. На плеши у него красовалась большая заживающая ссадина. – А ты к кому, земляк?

– К Французову, – ответил Рублев, – из четвертой.

– Это ты, браток, напутал чего-то, – сказал небритый. – Мы все из четвертой. Нету там никакого Францу зова и не было.

– А в какой он? – спросил Комбат.

– Да нету такого у нас в отделении, – с комичным возмущением взмахнул здоровой рукой небритый, – я всех знаю.

– Погоди, Леха, не кричи, – сказал плешивый. – Чего ты руками машешь, когда не знаешь ни хрена?

В списке-то Французов есть, я сам видел. Как раз в нашей палате.

– Чегой-то я не пойму, – сказал небритый Леха. – Как это: в списке есть, а в натуре нету?

– Да, – поддержал его Рублев, ловко извлекая из-за спины принесенную для отсутствующего Французова бутылку водки. Он покосился на крыльцо флигеля. Церберша исчезла – как видно, убежала за подмогой. – Непонятно получается, – продолжал он, аккуратно свинчивая с бутылки алюминиевый колпачок. – Что же это он, сбежал, что ли, на сломанной-то ноге?

– Да какая нога! – досадливо отмахнулся плешивый, не сводя заслезившихся глаз с бутылки. – Не было ни Французова твоего, ни его ноги. Щас объясню, дай только горло промочить, а то пересохло чего-то.

– Давай скорей, – поторопил его Леха, – Клизма за главным побежала.

Остальные инвалиды одобрительно зашумели в том смысле, что да, не мешало бы поторопиться. Лысый, которому мешал гипсовый воротник, сильно отклонился назад всем корпусом и сделал прямо из горлышка несколько крупных глотков. Плешь его моментально покрылась крупной испариной, он по-молодецки крякнул, закусил рукавом застиранной пижамы и передал бутылку Лехе. Бутылка опустела очень быстро, пройдя по кругу и вернувшись к Рублеву с последним глотком на дне, правда, довольно большим. Не сводя с плешивого знатока больничных порядков внимательных глаз, Комбат выплеснул водку в рот и потребовал:

– Излагай.

– Дело простое, – сказал тот, с легкой печалью глядя на бутылку. – Ты этого своего Французова хорошо знаешь? Я в том смысле, чтобы тебе не в обиду было.

– Не в обиду, – успокоил его Рублев – Это же как два пальца обмочить, – продолжал плешивый. – Приходишь к главному, суешь ему на лапу, и всем хорошо: тебе больничный, а этому козлу лекарства халявные, жратва, опять же… Может, он этому твоему Французову морфий выписывает килограммами – для облегчения невыносимых болей. Опасно, конечно, но кто не рискует, тот не пьет шампанского.

При слове "шампанское" взоры присутствующих вновь с тоской обратились к опустевшей бутылке. Они выглядели как пациенты забытого посреди пустыни полевого госпиталя, мечтающие о глотке воды. Борис Рублев вынул из заднего кармана джинсов бумажник и протянул плешивому несколько купюр.

– Обижаешь, – сказал тот. – Что я, политическая проститутка? Я за правду, понял?

– Не обижаю, а угощаю, – поправил его Рублев, легко поднимаясь с корточек. – Вмажьте за меня и за моего приятеля.