Я услышала звук отъезжающей машины, но даже не успела помахать Виктору Сергеевичу и что-то ему сказать. Да и что тут скажешь! Не было ни гроша, да вдруг алтын, так это, кажется, называется.

* * *

На следующий день, как нарочно, были подряд все уроки Серафимы. Алгебра, геометрия, география, еще одна алгебра и физика. Шестым была физкультура, но до нее нужно было еще дожить.

Серафима и сама сказала сразу же, в самом начале алгебры:

– Как бы мне сегодня не повеситься в конце пятого урока! Смотреть на вас пять часов подряд! Так, начнем с воспитательного момента. Все решают восемьдесят первый номер с б) по г), предупреждаю сразу – очень трудный номер, а Брусникина подходит ко мне – я перемены свои тратить на тебя не хочу.

Все Серафимины уроки у нас проходят в кабинете физики, поэтому на учительском месте есть пандус, ее длинный стол стоит на полметра выше всего остального класса.

– Залезай, Брусникина, и поближе подойди. Или, знаешь, стул возьми и садись рядом. Кто решать не будет, – заорала Серафима, видя заинтересованные взгляды других детей, – сейчас пойдет на трудовое воспитание толчки мыть на четвертом этаже! Мы дежурные на этой неделе, между прочим!

Проходя по классу, я увидела Машин взгляд. Я не поняла, как она смотрела на меня. Я хотела с ней до уроков поговорить, но, как назло, наш автобус застрял сегодня в лесу, и мы еле-еле успели к звонку, даже не пили чай, обычно нам делают горячий завтрак в школе, который состоит из нашего собственного сухого пайка и чая.

– Можно я воды налью, Серафима Олеговна? – спросила я. Я очень хотела пить.

– На один вопрос ответишь из двух и нальешь, – отрезала Серафима. – Сядь. И потише говори. Ушки на макушке уже! Локаторы повернули, смотрю! – снова заорала она на класс. – Как интересно! Все, что надо, я вам потом расскажу! Так, говори, – раза в три понизила она голос, глядя на меня очень усталыми глазами. Не выспалась, наверно.

Я-то выспалась. Как рухнула вчера, так и проспала до утра, еле встала на пробежку, и то потому, что было жалко малышей, двух мальчишек, которые скреблись ко мне в дверь, ждали меня одетые, в шапках, и у меня сердце не выдержало, а так бы и не встала.

– Брусникина, говори быстро, ничего не ври – вернули пальто, да? Кто взял его? Ты или Веселухин? Зачем? Хотела покрасоваться? У тебя совсем мозгов нет? Ведь есть мозги, есть!

Как обычно, когда взрослые задают так много вопросов, очень непонятно, на какой из них отвечать. Я промолчала.

– Ну что ты молчишь, что ты молчишь? – начала заводиться Серафима, и темные круги под ее глазами стали наливаться, превращаться в багрово-фиолетовые. Она хотела говорить тише, и от этого надувалась еще больше – ведь трудно говорить тихо и яростно, гораздо легче все выкричать, что накопилось. – И потом, ну-ка скажи мне – что ты вчера делала у Милютина дома, а? Что это за дела? Ведь это ты была в машине? Сидит, овцой смотрит, глазами хлопает как ни в чем не бывало! Хоть бы спряталась под сиденье, что ли! Ты что, совсем спятила? У вас, что, от пубертата башку изрешетило всю и мозги вытекли?

Я не стала напоминать Серафиме, что она обещала задать один вопрос, после чего я хотела налить себе воды.

– Будешь молчать – хорошо!!! – Серафима, не давая сказать мне ни слова, с грохотом вывалила все содержимое своей сумки на стол и стала судорожно рыться в вещах, отбрасывая кошелек, какие-то бумажки, ключи, паспорт… Я думала – вот что она ищет? Корвалол? Телефон – куда-то хочет звонить? Виктору Сергеевичу?

– Вот она! – Серафима вытащила из кучи предметов ручку и протянула ее мне. – Пиши!

Странно, зачем ей была нужна именно эта ручка, на столе было не меньше пятнадцати ручек и карандашей. Может быть, просто Серафима волновалась. Когда волнуешься, часто делаешь лишнее. Застегиваешь молнию, которая сломалась еще в прошлом году, или пытаешься запихнуть что-то в ложный карман, у меня так тоже иногда бывает.

– Пи-ши!!! – наконец, не выдержала и закричала она. – Пиши-и-и-и-и!!!

Понятно, что уже весь класс перестал решать – даже если кто-то и взялся за задачи, теперь все сложили руки и ручки и сидели, смотрели завороженно на разворачивающуюся баталию на учительской кафедре, с участием одного разъяренного генерала и смирного провинившегося солдата, то есть меня.

Я взяла ручку, лучше не спорить. И стала писать.

– Что ты пишешь? – закричала Серафима и от волнения подавилась, стала кашлять. – Что ты там, интересно, пишешь? Дай мне! «Серафима Олеговна, я больше так не буду, можно я попью…» Это что? Ты, что, из-де-ваешь-ся надо мной? – Серафима, не жалея себя, скандировала слова, как будто выкрикивая какие-то лозунги на параде. – Что ты не будешь?

– Ничего не буду, – ответила я. Встала и пошла к кулеру, налила себе воды.

– Мне тоже налей! – сказала Серафима. – Холодной! Два стакана!

Я отнесла сначала ей воды, потом вернулась и попила сама.

Веселухин не отрываясь смотрел на меня. Я чувствовала себя необычно. Что-то сильно изменилось во мне за последние дни.

– Брусникина, – уставшая Серафима откинулась на стуле. – Иди садись, решай задачу. На перемене подойдешь ко мне опять. Все, сейчас всю кровь мне выпила. До капли.

На перемене к Серафиме потащился Веселухин. Я побоялась, что он все испортит, и перегнала его:

– Подожди!

– Уйди, Лена! – сказал Веселухин. – Это я украл пальто, Серафима Олеговна.

– Помолчи. – Я обогнула Веселухина и встала впереди него. Он не отодвинулся, стоял и дышал мне так громко в затылок, точнее, в макушку, что мне стало щекотно от его дыхания. – Серафима Олеговна, Паша думал, что это мое пальто, – начала я, но услышала сзади Машин голос:

– У нас претензий нет. Только пусть больше ничего не берет. Мама так просила передать. Я надеюсь, это была глупая шутка.

– Я могу за себя отвечать! – выставился было вперед Веселухин.

– Закройся! – попросила его Серафима. – Олейникова, а у мамы точно больше нет претензий? И писать она ничего не будет директору или в управление образования?

– Нет, конечно.

– Так, тогда с этим решили. А ты у меня смотри! – погрозила она пальцем Веселухину. – Допрыгаешься! Колония по тебе плачет! Ты вообще себя в зеркало давно видел?

Веселухин выглядел ужасно. Вчера, наверно, он ободрал лицо, упав на землю. Виктор Сергеевич его не бил, это я точно видела. Но у Паши поперек лица шла огромная саднящая царапина. Волосы были взъерошены, надета на нем была толстовка, которую обычно носит, когда мы занимаемся в детском доме какими-нибудь хозяйственными делами. Прошлый раз Паша явно в ней красил что-то ярко-желтой краской – мы разрисовывали груду старого металлического хлама, которая ржавела в глубине нашего двора. Наверно, лучше бы было сдать ее в металлолом, но на чем вести в город – совершенно непонятно, заказать грузовик – на это ушли бы все деньги, которые можно выручить за металлолом. Поэтому кому-то пришла в голову отличная мысль – а не разрисовать ли эту кучу разноцветными красками?