Мир, каким мы его знали, внезапно прекратил свое существование, когда с экранов телевизоров вдруг понеслись шокирующие новости об обрушении фондовых бирж по всему свету.

У экономистов могут быть собственные объяснения случившемуся в то темное время, но мне нравится думать, что это просто была реакция Вселенной на известие о том, что Аббас Хаджи и Гертруда Маллори перестали быть частью этой жизни и призваны Смертью.

Депрессия в общемировом масштабе выглядела единственной адекватной реакцией.

Как-то, двадцать лет спустя после моего переезда в Париж, в субботу, я стоял на рынке площади Мобер, покупая пару превосходных импортных манго, завернутых в фиолетовую папиросную бумагу и аккуратно, как редкие орхидеи, запакованных в деревянную коробку, – и тут мне на сотовый позвонила сестра и сообщила, что Поль Верден погиб в автомобильной катастрофе.

Мехтаб позвонила мне как раз тогда, когда я передавал деньги кассиру, стоявшему под навесом, и я не мог ответить ей. Моя сестра продолжала тараторить высоким, срывающимся от волнения голосом, как обычно не скрывая страшных подробностей:

– Его нашли под обрывом, прямо рядом с Кургеном. Мертвого. Вот прямо так. Машина – в лепешку. Гассан? Ты меня слушаешь?

Продавщица, стоявшая за прилавком с фруктами, протянула мне сдачу.

– Я не могу говорить сейчас, – сказал я и отрубил связь.

Какое-то время я стоял, отупев от потрясения, гадая, что с нами теперь будет. Похоже, приближался конец света, и бессмысленное и унылое выражение «конец эпохи» назойливо вертелось у меня в голове.

Однако остановить Париж невозможно, и бойкая торговля на рынке площади Мобер шла своим ходом. Наступило начало мая. На меня то и дело налетали молодые парочки с авоськами, набитыми луком и кусками весеннего барашка. Какой-то модный мотороллер раздраженно сигналил мне, а я стоял как вкопанный, и в итоге он аккуратно объехал меня.

В моей памяти странным образом сохранились отдельные фрагменты того дня: полицейские на роликах, евшие слойки с сыром, – хлопья теста падали на их голубые рубашки; золотистые цыплята, вертящиеся в гриле с пожелтевшими от жира стеклянными стенками. Воздух рынка благоухал зрелым сыром конте, а напротив меня на тротуаре стояла большая плетеная корзина с винными бутылками из виноградника Мендоза в Аргентине. Из транса меня не могли вывести даже африканцы, торговавшие вразнос турецким и иранским шафраном (в обычных обстоятельствах шафран был моей слабостью) в стеклянных пузырьках вроде тех, в которых бывает кокаин. Я так и стоял посреди улицы, вросший в мостовую, как чертополох в каменистую почву.

От этой мысли было невозможно отделаться: с Полем Верденом умерла одна из мощных ветвей классической французской кухни. Он был одним из последних ее рыцарей.

Именно в тот момент какая-то вздорная старуха со сморщенным лицом налетела на меня – нарочно, я полагаю, – и я неожиданно вышел из себя. Я сильно оттолкнул ее, и она поспешно ретировалась, крича: «Sale Arabe!»

Ругательство этой женщины – «грязный араб» – резко вернуло меня к реальности улицы Карм, и я словно впервые заметил безразличие окружавших меня на рынке парижан. Они вели себя настолько бесцеремонно и неуважительно, как будто случившееся было совершенно не важно.

Я был глубоко оскорблен. Поль был общенациональным достоянием, и даже я, иностранец, знал, что в этот час колокола Пантеона на холме должны были звонить в ознаменование великого горя, постигшего Францию. И все же его уход из этого мира был отмечен разве что типично французским пожатием плеч. Но возможно, этого следовало ожидать. Всего несколько недель назад кулинарный путеводитель «Го Мийо» выставил Полю вместо его девятнадцати пятнадцать баллов из двадцати, грубо напомнив об увлеченности сегодняшних критиков и клиентов кулинарным кубизмом Шарля Мафитта.

Мне, с учетом моего происхождения, должна была бы нравиться космополитичная кухня Мафитта, которая буквально упивалась сочетаниями наиболее причудливых ингредиентов из самых экзотических уголков света, однако если я и склонялся в сторону какой-то кулинарной школы, то это был французский классицизм Поля. Творения, выходившие из «лаборатории» Шарля Мафитта, были весьма оригинальны, изобретательны, подчас потрясающи, но я ничего не мог с собой поделать. Мне казалось, что его кулинарные затеи являлись в конечном итоге торжеством формы над содержанием. И все же нельзя было отрицать, что в последние годы именно его «лабораторный» стиль приготовления блюд задел чувствительную струну как критиков, так и публики, и, нравилось мне это или нет, классические, вычурные блюда Поля вышли из моды и казались в свете новых веяний безнадежно отсталыми. Но Поль весь был плоть и кровь, и до мозга костей был за содержание, а не за форму, и лично мне, как я тогда понял, будет очень его не хватать.

Но все было кончено. Как я ни отупел от горя в то субботнее утро, я понимал, что мне ничего не остается, кроме как вернуться домой, позвонить вдове Поля и выразить ей свои соболезнования.

С манго под мышкой, не в силах избавиться от ощущения утраты (правда, довольно абстрактного), я направился обратно в «Бешеную собаку» вверх по улице Валетт.

Я брел вверх по холму мимо плоского фасада многоквартирного дома на улице Карм, символизировавшего послевоенный подъем французского социализма. Я прошел мимо веревки, протянутой между двумя балконами, на которой висели детские штанишки. И в этот момент женщина на первом этаже довольно пролетарского здания распахнула окно кухни и оттуда пахнуло рубцом по-кански, стоявшим у нее на плите в чугунной латке.

Этот грубый, земной запах рубца с луком вызвал из глубин моего сознания образ Поля – не удостоенного трех звезд ресторатора, шеф-повара Вердена, а просто моего друга Поля.

Я вспомнил, как несколько лет назад Поль хотел проехаться по Эльзасу, на границе с Германией, чтобы познакомиться с тамошними поставщиками и попробовать местную кухню. Не желая ехать один, он уговорил меня отправиться с ним. Поль вел серебристый «мерседес» по сельской местности на бешеной скорости. То, с какой маниакальной решимостью он требовал от нас следования его плану, было для меня слишком. После бессчетных визитов на отдаленные фермы, куда приходилось добираться по грязным дорогам, то поднимающимся на холмы, то ныряющим в низины, и где мы пробовали очередной гевюрцтраминер, мед с тимьяном или копченую колбасу, – я взбунтовался.

– Хватит! – заорал я и ледяным тоном добавил, что дальше не поеду ни на какую ферму, если Поль не согласится остановиться где-нибудь, чтобы спокойно и не спеша поесть.

Поль, потрясенный нехарактерной для меня твердостью, быстро согласился на мои условия, и мы въехали в сонную деревушку, название которой я забыл.

Но я помню трактир, в котором мы ели. Там было дымно, стены были облицованы темными панелями, а у цинковой барной стойки вокруг бутылей с вином сгрудились несколько местных. Там пахло подгнившим деревом и пролитым пастисом. Мы заняли столик в глубине, под зеркалом в пятнах из-за отслоившейся амальгамы. Скучающий молодой человек с сигаретой «Житан» во рту подошел и принял наш заказ. Какая-то старуха в грязном домашнем платье сновала между обеденным залом и кухней.