Наконец Диккенс вздохнул, и Джорджина наклонила голову, собирая со скатерти крошки хлеба. Но нечто уже проникло в комнату, и если я вдруг пустился рассказывать о моем злоключении в Рочестере, то единственно для того, чтобы попытаться забыть об этом незримо присутствовавшем. Джорджина меня почти не слушала. Диккенс, казалось, был погружен в свои мысли. Он никак не откликнулся на мои пересказы шуток Уэллера и проявил интерес, только когда я дошел до подъема на башню и моего видения «человека со спины».

— Странно, — пробормотал он, — у меня тоже был сон в этом роде… Я прохожу один из моих романов: это ряд зал, который невозможно упорядочить, — такой огромный лабиринт, из которого я не нахожу выхода. Но через какое-то время в конце коридора я вижу чью-то спину. Я приближаюсь к человеку, спрашиваю дорогу, он не отвечает. Я кладу руку ему на плечо — и просыпаюсь.

— Обычно и я вижу только его затылок, но на этот раз он обернулся.

— На кого был похож?

— Трудно сказать. Мой взгляд был неотрывно прикован к горе и к черной массе на ее вершине. Но мы встретились взглядами. Я уверен, что никогда не видел его в действительности… И в то же время у меня было ощущение, что этот человек должен быть таким, каково его лицо, я словно бы уже встречал его где-то, в какой-то иной жизни… словно бы его черты — и учтивое, несколько сострадательное выражение лица, и чуть ироничная улыбка — соответствовали какому-то сопровождавшему всю мою жизнь внутреннему образу… своего рода образцу.

Я испытывал ужасную неловкость, рассказывая все это, и меня удивило, что Диккенс несколько раз включался в разговор.

— Он вам что-нибудь сказал?

— Одну фразу, одну-единственную: «Да-да, Эварист, хорошо… еще несколько страниц, и все».

Наступило продолжительное молчание. Диккенс, казалось, обдумывал мои слова. Я увидел, что на лбу его появились в точности те же морщины, что я заметил у него утром, когда он писал в шале.

— И что потом?

— Потом я обнаружил, что лежу на земле, на холодном как лед камне. Я увидел месье Уэллера, который, склонившись надо мной, хлопал меня по щекам. Комната, гора, запах, «человек со спины» исчезли. Мы были на верху башни Гэндальфа. Спустя мгновение я уже смог подняться и осмотреть Рочестер, над которым мы возвышались. Я помню, месье Уэллер сказал: «А парапет-то, по-моему, довольно высокий…» Я думаю, он хотел сказать…

Секунду я колебался. Я смотрел на Диккенса, гадая, как он отреагирует.

— Он хотел сказать — слишком высокий… Слишком высокий, чтобы такой человек, как Джаспер, мог сбросить вниз другого.

Романист вздрогнул, затем слабо улыбнулся:

— Месье Борель! Вот и вы тоже путаете Клойстергэм с Рочестером! К тому же…

Казалось, он обсуждал сам с собой, следует ли ему заканчивать эту фразу. Он поднес кусочек мяса ко рту, опустил его на край тарелки, глубоко вздохнул:

— К тому же это не Джаспер столкнул Друда! Это сделало… одно имя.

— Чарльз, вы хорошо себя чувствуете?

Я был заворожен словами Диккенса и не вдруг понял смысл вмешательства Джорджины.

— Одно имя, — повторил писатель, печально глядя на меня. — На этом имени держится вся книга. Когда слово вторгается в жизнь, ничто не может его остановить. — И, повернувшись к невестке, прибавил: — Нет, я нехорошо себя чувствую. Совсем нехорошо. И это длится уже час.

Теперь и мне стало очевидно то, что не укрылось от беспокойного взгляда мисс Хогарт; на Диккенса было страшно смотреть. Его черты были искажены не только крайней усталостью, но и страданием: глаза его остекленели, губы дрожали, ноздри расширялись усилием затрудненного дыхания. Он поднес руку ко лбу, чтобы отереть пот.

Крайне встревоженная, Джорджина поднялась: — Я сейчас отправлю Уэллера за доктором Стилом.

— Стил — бездарность, — отозвался Диккенс. — Завтра в Лондоне я зайду к Рейнолдсу.

Но тут в лице его произошла новая перемена: слегка отвисла челюсть и вытаращились глаза; у него был вид сбитого с толку, смущенного человека, который только что прочел в газете невероятную новость или тщетно пытается ухватить смысл какого-то загадочного сообщения. Он начал очень быстро говорить, спотыкаясь на каждом слоге. В этом потоке неразборчивой речи два слова повторились несколько раз.

Джорджина между тем обежала вокруг стола.

— Пойдемте, полежите немного, друг мой.

— Да, — выговорил Диккенс. — На землю.

Но, попытавшись подняться, он выскользнул из рук невестки и тяжело упал на пол. Джорджина кинулась к сонетке, а я склонился над Диккенсом; он был распростерт на спине, ноги его скрестились, одна рука вытянулась вдоль тела, другая легла на грудь. Голова отворотилась набок. При ударе об пол лицо его исказилось; из открытого рта стекала струйка слюны. Глаза закатились, видны были только белки. У него случился приступ тошноты. Затем грудь его приподнялась, и более он уже не шевелился.

На звонок явилась служанка, исчезла, появилась вновь, неся подушку и одеяло.

— Вы известили господина Уэллера? — спросила Джорджина.

— Его не было в его комнате, мадам!

— Он, должно быть, на конюшне… или в оранжерее! И поторопитесь… что за бестолочь!

Мисс Хогарт бросилась к окну и несколько раз выкрикнула имя. Я тем временем закутал Диккенса в одеяло и устроил его голову на подушке. Но все эти движения я проделывал механически, не вполне сознавая меры случившегося; в ушах моих все еще звучали слова писателя. Я готов был чуть ли не трясти его, чтобы услышать больше.

— Он… мертв?

— Я не знаю, — ответил я. — Не могу нащупать пульс. Зеркало надо.

Натали ждала моего ответа.

По существу, у меня в первый раз была какая-то идея. Я хочу сказать, идея в собственном смысле этого слова, а не в смысле idée fixe.[37]Идея, которая принадлежала только мне. Которая требовала для своего воплощения ряда последовательных действий, организованных по закону причинности. И которая, будучи надлежащим образом реализована, материализовалась бы вне моего мозга в достаточно новой для меня форме последствий. Что очень смущало.

— Э-э… это замечательно, Натали. Спасибо… большое спасибо. — Однако эти благодарности тут же показались мне слишком мизерными по сравнению с оказанной мне услугой. Растягивая свой ресурс мартини, я лихорадочно искал, что бы еще сказать. — У тебя очень симпатичное… это платье.

— Это не платье, это юбка. — Она резко поднялась и вырвала у меня из рук счет бара. — Я это сделала не ради тебя, — холодно бросила она. — Меня унизили, и я этого не забыла, вот и все.