Я ткнула пальцем себе в ребра:

— Я это чувствую. Вот тут. Господь карает меня, вырезая дыру в моем сердце. Как у нее.

— За что он тебя карает, Жанна?

— За то, что я ей не помогла. Не увидела правды.

Он подошел близко и наклонился ко мне, как не наклонялся годами. Медленно стянул перчатки с моих рук и погладил голую кожу.

— Это не твоя вина, — прошептал он.

Я так долго мечтала об этих прикосновениях, но теперь было слишком поздно. Его отчаянная попытка вернуть утраченное много лет назад вызывала только отвращение. Я опустила глаза, представляя, как он гладит идеальные ручки другой женщины.

— Господь карает нас обоих за твои грехи.

Эмори отпрянул, отпустив мои руки. Как будто я его предала. Как будто мои перчатки были секретным оружием, которое его подвело.

— Ты винишь меня? Ты думаешь, это сделал я?

— Я виню нас обоих. Мы должны были думать об Эффи. Мы отвлеклись, мы обошлись с ней неправильно. Я не прекращу поисков, просто теперь буду искать в нужных местах. Я подниму записи из всех больниц Нью-Йорка и Бостона. Я не позволю нашей дочери умереть неопознанной и остаться без достойных похорон.

— Она не умерла, — повторил он ледяным голосом, бросил на тумбочку перчатки, которые все еще держал в руках, и вышел.

Я не стала его останавливать.

Сидя на постели, я снова натянула перчатки, не чувствуя никакого раскаяния из-за потерянной близости. Мне не было дела до того, куда он ушел и кого одаривает своим вниманием. Я просто хотела вернуть дочерей. Я выпрямила спину, положила руки на колени, уперлась ногами в пол. Кто в этом мире может меня защитить, если не Эмори, спросила я себя. Может быть, брат? Но я так ему и не написала. Вина за произошедшее с детьми наложилась на вину за то, что я не защитила Жоржа, когда могла, бросила его тем дождливым днем в порту Кале. Мне пришлось отцеплять его маленькие пальчики от рукава, когда он кричал:

— Жанна, не уезжай! Жанна, ты никогда не вернешься, и я не смогу тебя найти!

— Не будь дурачком, — сказала я тогда. — Я буду писать.

Когда я стояла на верхней палубе корабля — соленый ветер задирал мои юбки, а Эмори обнимал меня за талию, — я видела, как мама дала Жоржу пощечину, а потом упала на колени и зарыдала, не из-за удара, а из-за того, что теряет меня. Я была ее любимицей, желанной и всячески одобряемой. Хотя причины этого были ничуть не менее эфемерны, чем причины ненависти к Жоржу. Когда корабль отшвартовался, Жорж уже перестал плакать. Я видела, как он вытер нос и помахал мне.

Утренний свет проникал в окно и падал на колени, будто засыпая их золотой пудрой. Мне казалось, что как мать я хорошо понимаю, что такое любить и быть любимой. Но я не душила девочек своей любовью, как душила меня мать, хотя, возможно, любила их недостаточно.

Лежа в лучах солнца, я вдруг услышала тихий голос. Это был голос брата, зовущий меня. Он доносился откуда-то снизу. Я хотела встать, чтобы пойти туда, обнять Жоржа и сказать ему, как мне стыдно. Потом я услышала голос Луэллы, высокий, совсем детский: «Мама, малышка плачет». А потом раздались задыхающиеся всхлипы маленькой Эффи. Меня будто накрыло волной, я вцепилась в спинку кровати, как в мачту, и затрясла головой, чтобы избавиться от голосов. Я не сошла с ума. Внизу нет детей. Моему брату двадцать восемь лет, и он живет в Париже. Луэлла достаточно выросла, чтобы сбежать из дома, а Эффи… Может быть, это голос Эффи? Может быть, ее душа пытается найти меня? Я вышла в коридор. Чувство смерти, с которым я проснулась, так и повисло в воздухе. Я знала одну даму, миссис Фитч, которая устраивала сеансы связи с духами. Я считала все это мошенничеством. Но что делать, если тебе нужно поговорить с мертвецом? Я водила пальцем по стене, прислушиваясь. Мне нужен был медиум. Кто-то, кто знал Эффи и сумел бы ее призвать.

Тут мне в голову пришла внезапная мысль, и я побежала вниз, схватила пальто и вышла из дома, сжимая зубы от встречного холодного ветра. Я почти бежала по полю, не думая, что мороз испортит мои кожаные туфли. Солнце высоко стояло в ясном светлом небе, но оно совсем не давало тепла. Выдыхаемый воздух клубился облачками. Я перебралась через холм, за которым стояли цыгане. Черные струйки дыма поднимались из труб, торчащих на крышах фургонов. Везде носились, играя в салки, дети, а целая стая собак громко лаяла на них. Девочка в тускло-коричневом пальто с красными пуговицами сразу меня заметила, и игра прекратилась — дети спрятались за фургонами и высовывали оттуда растрепанные головенки, чтобы посмотреть на меня. Собаки, слава богу, оказались привязаны. Когда я подошла к фургону, тощий мальчик с диким лицом выскочил из-за колеса и взлетел по ступеням, чтобы предупредить хозяйку. Она появилась в дверях — коричневый фартук, платок на голове, пухлый младенец прижат к бедру, обветренное, красное грубое лицо, украшенное фиолетовым синяком.

— Чем могу? — настороженно спросила она.

Это была не та женщина. Я искала более взрослую и опытную.

— Мне нужна мать юноши по имени Сидни.

Мальчик высунул голову из-за юбки и ткнул пальцем в другой фургон. Женщина шлепнула его по руке.

— А зачем она вам? — прищурилась женщина, качая младенца.

— Всего на пару слов. — Я двинулась по грязной траве к указанному фургону.

На верхней ступеньке стояла крупная женщина с оливковой кожей и черными, как уголь, глазами. Она будто ждала меня.

Я заговорила, но она тут же меня перебила:

— Я знаю, кто вы. — И отодвинулась, пропуская меня в свое грязное жилище.

Я замялась. Однажды я видела гадалку, сидевшую за круглым столом на лужайке. Я бы предпочла такой вариант, но моя собеседница посмотрела на меня так насмешливо, что я сжала губы и молча поднялась по расшатанным ступеням. Чтобы войти в низкую дверь, пришлось пригнуться. В комнате — если можно было так ее назвать — было темно, тепло и пахло дымом. От тихого шипения мне стало не по себе.

— Меня зовут Марселла Таттл, — сказала женщина и закрыла дверь.

— Жанна Тилдон.

— Садись. — Это был приказ, а не приглашение.

Я села на скамейку, стоявшую вдоль стены рядом с маленьким столиком. Глаза к полумраку привыкли не сразу, но вскоре я поняла, что шипение издает чайник, закипающий на крошечной плитке. Комната оказалась на удивление опрятной. Марселла с неожиданной, учитывая ее объемы, ловкостью сновала по фургону, засыпая листья в чайник и заливая их кипятком. Я сразу же почувствовала сильный, пряный и незнакомый аромат. Чуть дальше висела цветная занавеска, вероятно, закрывавшая кровать. Мне сложно было понять, как кто-то может жить в таких условиях, тем более — моя дочь.

Марселла поставила на стол чайник и такую же чашку — из кремового фарфора с крошечными красными цветами. Она не стала разливать чай, как полагалось бы хозяйке, а уселась на скамеечку для ног, положив руки на колени. Я никогда не видела женщин с такими огромными руками.