До сих пор никакие стены не защищали Крылова. Выдерживая напор окружающего мира, он жил в пределах собственного тела. Между ним и действительностью, в отношениях с которой Крылов всегда стремился выйти в ноль, не было ничего, кроме одежды и кожи, – чем, вероятно, объяснялось стремление Крылова всегда покупать одежду на собственные деньги. Теперь положение изменилось. И у Крылова возникла идея создать из квартиры пространство, куда до самой его смерти не войдет ни один человек.

На первый взгляд, идея представлялась дикой, на второй – в ней не было ничего неосуществимого. По счастью, Крылов не успел никому похвастать удачной покупкой. Мать, не слишком довольная возвращением сына от богатой жены, полагала, что он ночует у женщины, куда и утаскивает постепенно то бритву, то свитер, то почему-то старое кресло. Впрочем, удивить ее чем-нибудь стало почти невозможно: очень белая и очень опухшая, с ногами как баллоны и с крашеными черными волосиками на маленьком черепе, мать на глазах у Крылова выживала из ума. В отличие от нормального, сосредоточенного на себе сумасшествия, ее безумие по мере роста требовало расширения подконтрольного пространства. С некоторых пор мать не выбрасывала ничего, что могло оказаться полезным для утекающей жизни. Она подбирала с пола, выдергивала из одежды, стоило им повиснуть, ветхие нитки и сосредоточенно наматывала их на бумажки; эти валявшиеся всюду разноцветные моточки словно бы являли картину ее поврежденного рассудка. На кухне, в коридоре, в гостиной под столом пылились целые поля стеклянных банок из-под овощных консервов; сотрясаемые близкими товарняками, они роптали во все стеклянные горла. Разумеется, матери была нужна комната Крылова; он же, допуская присутствие хлама на полу, на подоконнике и иных свободных поверхностях, сохранял за собой права на стоявшую, будто в пещере, старую тахту, приехавшую с самой первой родины и иногда внезапно про нее напоминавшую.

Никто не знал ни адреса квартиры, ни номера телефона; никто не догадывался, что она вообще существует. После того как экспедиторы из универмага распродаж привезли и собрали старомодную мебель (забавные конструкции из металлических трубок, пластмассовых полок и ярких, как новенькие акварельные краски, больших и маленьких подушек), после того как монтажники из фирмы «Надежный партнер» установили, начадив и обсыпав прихожую шелестящими искрами, мощную сейфовую дверь, границы территории оказались на замке.

В распоряжении Крылова было пятьдесят квадратных метров безопасности. Первое, что он понял: раз никто и никогда сюда не войдет, то и законы государства здесь недействительны. Если прежде на горизонте сознания Крылова то и дело проплывали смутные мысли о нелегальности бизнеса и возможности ареста (партии товара, Анфилогова, хозяина камнерезки, его самого), то теперь он знал, что может спрятать у себя хоть мешок бриллиантов, хоть ящик «калашей», а уж лично до него и совсем никак не доберутся. При этом Крылов понимал, что даже сейфовая дверь элементарно вскрывается лазером и есть еще окно, в которое при сильном желании властей могут влететь на веревках вооруженные куклы. Одновременно он знал, что между ним и реальностью заключен – а вернее, расторгнут – некий договор. Запершись навсегда, Крылов выводил пятьдесят квадратных метров из-под юрисдикции действительности.

Когда за ним, причмокнув утеплителем, вставала железная дверь и один за другим гладко защелкивались превосходные замки, Крылов исчезал из реальности: буквально чувствовал, как на долю секунды редеет телесный состав и, потеряв половину тепла, успевает схватиться. Озноб исчезновения быстро проходил от чашки горячего какао, которое Крылов заваривал до густоты почти что манной каши; только отдельные участки мозга какое-то время оставались газообразными, воспринимая приторное питье как крепкий алкоголь. Ночуя здесь, валяясь на диване, оранжевом и синем, с каким-нибудь старым, толстым, совершенно праздным романом, Крылов отсутствовал во внешнем мире – не только в силу закона, по которому одно и то же тело не может находиться в двух местах одновременно, но отсутствовал вообще. Там, вовне, практически каждый человек, таская с собой электронные аппаратики, принимал и испускал какие-то слабые сигналы и сам представлял собой размазанный электрический импульс – а Крылов соблюдал режим молчания и не фиксировался на местности. Он никогда не звонил по телефону, опасаясь определителей, – хотя допотопный аппарат из красной пластмассы, брякающий при переноске, будто копилка с мелкими монетами, исправно давал басовитый гудок.

Вскоре оказалось, что робинзонада в центре четырехмиллионной, кишащей людьми и огнями рифейской столицы – дело непростое. В задраенную коробку квартиры тянулись корни города: сюда проникала ветхая электропроводка с болтавшимися, будто высохшие клубни, пустышками розеток, здесь проходил какой-то особенно мощный водопровод, словно собранный из останков жюль-верновского «Наутилуса» и покрытый отсырелой коркой масляной краски. Водоснабжением, электричеством и газом занимались, естественно, муниципальные службы, но их представителям не было ходу на закрытую территорию. Поэтому со всеми аварийными ситуациями Крылову приходилось справляться самому. В первую же неделю после новоселья у него сорвало краны: в чугунную ванну выхлестнуло хрупкие железки и жирную грязь, из какой-то прорехи прыскало кипятком – и Крылов изрядно вымазался в ржавчине и собственной крови, прежде чем перекрыл раскаленный, распаренной тряпкой обмотанный вентиль. Вскоре верхний сосед, кривоногий крепыш, сбегавший по лестнице со звуком лошадиного галопа, устроил протечку: вернувшись из мастерской, Крылов обнаружил, что кухонный потолок напоминает промокашку. Честный мужчина в тот же вечер явился платить и попытался проникнуть к Крылову, чтобы оценить размеры ущерба; стоило трудов не дать ему протиснуться в приоткрытую щель, куда сосед попытался просунуть, точно гранату, початую бутылку водки.

Со временем Крылов научился работать разводными ключами, пассатижами и прочим бытовым инструментом, чья грубая хватка сбивала тонкую настройку пальцев, нужную для управления ограночной головкой. Он ни при каких обстоятельствах не мог приглашать мастеров и потому остался жить с разводами на потолке. Провисшие обои, из-за которых комната порой казалась театральной холщовой декорацией, и струпья на оконных рамах, закрывавшихся на тугие, вроде ружейных затворов, крашеные шпингалеты, также требовали ремонта: его Крылову предстояло делать самому. За окном, будто открытая товарная платформа, тянулся оснеженный балкон, куда Крылов еще не заходил; там, словно обнаженная женская натура, белели в лежачих позах окаменелые сугробы, скрывавшие, вероятно, ведра и тазы, а на мерзлой веревке болтался твердый, как флюгер, старухин халат. По многим признакам балкон буквально рассыпался и тоже требовал работы каких-то специалистов; однако Крылов решил, что эта часть территории, вынесенная вовне, на обозрение горбатой и безостановочной, как мельничное колесо, улицы Кунгурской, останется нетронутой и, может быть, когда-нибудь отвалится сама.

Помимо электропроводки и труб, были еще и соседи. Честный мужчина из верхней квартиры, встречаясь с Крыловым на желто освещенной лестнице, здоровался вопросительно и, похоже, не оставлял идеи как-нибудь обмыть водопроводное несчастье. Снизу, перелетая ночами из форточки в форточку, ясно доносились крики и стоны нескольких женщин, временами переходившие в предсмертные вопли; услышав это в первый раз, Крылов заметался с телефонным аппаратом и с хлипким, как авторучка, кухонным ножиком, ужасаясь, что, пока он тут стесняется, внизу кого-нибудь убьют, – пока не сообразил по повторяемости звуков, что соседи крутят порно. Зато через стенку, возле которой стоял веселый диванчик Крылова, обитала настоящая беда: оттуда каждый вечер слышались трубные бабьи причитания, удары и лепет посуды; Крылову, на которого от сотрясений падали тома, казалось, будто там содержатся слоны. В действительности соседи были двумя тщедушными существами: он – маленький, оскаленный, со страшно натянутыми жилами, накрытый сверху заскорузлой кепкой, сделанной как будто из того же куска материала, что и его немытые ботинки; она – лишь чуть побольше, со склеивающимися глазками за сильными, словно готовыми лопнуть очками. С ними же обитала древняя старуха, лысая, точно черепаха, и ребенок неизвестного пола, странно большеголовый, словно носивший на хлипких плечиках бесформенную и пушистую вселенную. Семейство было жалким, неимущим – нищетой разило из их глубокого, как погреб, коридора и особенно из мусорного ведра с черными отходами их повседневной жизни, которое бабка, щупая калошами истертые ступени, примерно раз в неделю выносила на помойку. Однако жалкость не мешала этим людям быть опасными: в них ощущалась подспудная страшная воля приобщить к своему несчастью всех, до кого они только смогут дотянуться. Бывало, ночью женщина с тонким криком вырывалась на лестничную клетку и начинала биться в соседские двери, отвечавшие железным гулом и скандальными сонными голосами. «Помогите, убивают!» – вопила она, словно взрезая децибелами сейфовую дверь, за которой Крылов стоял абсолютно тихо, физически ощущая, что темнота внутри его напряженного тела ничем не отличается от плотной темноты прихожей и что в этой темноте он прозрачен и недостижим. Бывало, кто-то из соседей вызывал милицию: тогда раздавался четкий начальственный стук, и в дверной глазок вплывали, точно капнутые из пипетки, волнистые физиономии служителей правопорядка, что искали хоть каких-нибудь свидетелей и были для Крылова будто на театральной сцене, видной в обратную сторону бинокля.