— У тебя нет мамы? — поинтересовалась Лидия, лягнув ножку стола, отчего столовые приборы жалобно звякнули.

— Есть, — ответил Филип, откладывая меню и с готовностью вступая в контакт.

— А почему ты не пойдешь домой и не побудешь с ней?

Тишина. Сейчас Филип оттолкнет стул и спасется от нас бегством.

— Она сегодня уехала по делам.

— Скажи ей, что так не надо делать. У нас вот есть наша мама. А у тебя — своя. Зачем же тебе еще и наша мама?

С соседней колонны полился голос Фрэнка Синатры. Нетренированному уху казалось, что запись делали в корабельном трюме, а музыканты играли на консервных банках. Здешний динамик отлично справился с задачей заполнять неловкие паузы.

Внимание Филипа привлекли бумажные салфетки: на них были нарисованы настольные игры. Филип предложил Робу сразиться в «змейки и лестницы».[13](«Только не „змейки и лестницы“! — мысленно взывала я. — Роб давно их перерос, он считает их забавой для сопливых малышей!») Но Филип был не виноват, что не разбирался в этапах возрастного развития. Я затаила дыхание, ожидая, что вот-вот заряд ехидства и недоброжелательства пронесется над столом.

— Я бы лучше сыграл вот в эту. — Роб показал на массу каких-то точек, вписанных в прямоугольники. Этой игры я раньше не видела, и она показалась мне весьма агрессивной. Каждый играющий имел право за один ход соединить две точки, проведя карандашом линию между ними. Постепенно игроки расширяли свои территории, занимая полностью заштрихованные прямоугольники. Выигрывал тот, у кого окажется больше заштрихованных прямоугольников. Это была не игра, а ресторанная версия войны.

Игра, как мне показалось, началась довольно мирно, так что я, откусывая от треугольника гавайской пиццы, успевала следить, чтобы у Лидии рот был все время занят, не давая ей еще раз попробовать себя в разговорном жанре.

Я нашла в меню и начала читать, для поддержания дружественного духа за столом, рассказ об истории пиццы. Оказывается, украсить плоский круглый хлеб придумали давным-давно древние греки.

— Настоящая революция произошла в начале девятнадцатого столетия, когда неаполитанский пекарь по имени Рафаэль Эспозито захотел создать хлеб, непохожий на все остальные. Сначала он положил на него сыр…

Читая, я, естественно, внимательно следила за ходом сражения между двумя мужчинами моей жизни. Роб отбил несколько прямоугольников в правом углу. Филип заполнил полоску с другой стороны. Пока все было похоже на ничью.

— …спустя некоторое время Рафаэль придумал намазать хлеб соусом, а сыр класть сверху…

Территория, захваченная Робом, расширялась. Филип довольно вяло штриховал свой край листа. Губы у меня расплылись было в улыбке, но я согнала ее с лица. Филип демонстрировал неожиданную зрелость, позволяя Робу выиграть. Чем черт не шутит, может, из него и впрямь выйдет хороший отчим? Вполне себе папочка, в своих вельветовых брюках и джемпере крупной вязки.

— …всем так понравилась пицца дона Эспозито, что его попросили приготовить ее для короля и королевы Италии. Он приготовил пиццу, использовав цвета итальянского флага: красный соус, белый сыр, зеленый базилик…

Два блока прямоугольников сближались. Карандаши летали, как два меча. Игра все сильнее походила на турнир. Все обойдется, думала я, лишь бы Робу удалось сохранить достоинство. На листе почти не осталось свободного места.

— …он назвал пиццу «Маргаритой» в честь королевы…

Напряжение было невыносимым.

— …новая «Маргарита» всем очень полюбилась…

Я не находила в себе сил взглянуть, как развиваются события. Я поняла, что все закончено, услышав, как они положили на стол карандаши.

— Вы выиграли, — сказал Роб, мужественно улыбаясь.

— Ты выиграл? — Я повернулась к Филипу.

— Трудная была игра, — сообщил он и пожал плечами, не скрывая удовлетворения.

Трудная игра? Он что, не понимает, что не может быть никаких трудных игр, когда речь идет о детях, особенно о моих детях? Моим детям в жизни и так досталось, не хватало им только, чтобы пришел придурок, псевдопапочка в вельветовых штанах, и унизил, нанес удар по чувству собственного достоинства!

Никогда больше даже близко к ним не подпущу Филипа. Ведет себя как ребенок. Хуже ребенка. А мне меньше всего нужен еще один ребенок. Наши отношения обречены. Роб, бедняжка, долго теперь будет страдать после проигрыша.

Домой мы ехали молча, у ворот сухо попрощались.

— Хорошо, что он поехал домой, — сказала Лидия, вторя моим мыслям. — Его мама будет без него скучать.

— Ну что скажешь? — отважилась я спросить Роба после того, как накормила Клео и уложила Лидию.

— Он крутой.

— Да уж, мог бы быть и помягче.

— Да нет, мне он понравился.

— Понравился… тебе? Но он же выиграл у тебя в эту проклятую игру.

— Меня тошнит от взрослых, которые поддаются и притворяются, чтобы только дать мне выиграть, — заявил Роб. — Думают, я ничего не замечаю. А он со мной играл как со взрослым. Он крутой. Ты давай приглашай его еще.

Есть мнение, что кошки больше привязываются к местам, чем к людям. Из этого делается вывод, что кошки поверхностны. Вместо того чтобы увязнуть в отношениях, не то имеющих будущее, не то обреченных, кошка исчезает, так что незадачливым ухажерам остается лишь проводить взглядами ее удаляющийся хвост и задок в форме цветка гвоздики. Одни кошки мирятся с тем, что на них вешают ярлык корыстной сердцеедки. Другие, яркие личности, служат подтверждением того, что обобщения и уж, по крайней мере, подобные, недобрые домыслы неверны.

Мамин голос в трубке дрожал. Она начала с того, что попросила меня не волноваться. Я приготовилась к дурным вестям. Она снова водила Рату к ветеринару. Старушка совсем сдала, не могла ходить. Ветеринар — чудесная молодая женщина. Она подружилась с Ратой. Вся покраснела и чуть не расплакалась, когда они с мамой приняли это решение. Мама была рядом и все время гладила Рату по голове. Она отошла в мир иной, виляя хвостом.

У меня в голове прокручивались кадры кинопленки с Ратой. Рата и Сэм прыгают в волнах прибоя, Рата помогает мальчикам рыть ямки и разбрасывает песок во все стороны, к возмущению отдыхающих. Сэм швыряет палку, и Рата несется ее спасать. Рата отряхивается после купания, обдавая всех нас морской водой. Рата бежит по зигзагу. Клео свернулась клубочком между гигантских передних лап Раты. Любящей, преданной Раты.

Роб, когда я ему сообщила, ничего не сказал. Мы с ним обнялись. Он так вытянулся. С отъездом нашей старой псины оборвалась еще одна ниточка, связывавшая нас с Сэмом. Мама тоже почувствует это. Я пригласила ее пожить с нами какое-то время, хотя она никогда не выдерживала долго в нашем «беспокойном хозяйстве».