Грейс мысленно представила все действия дочери так же ясно, как будто их показали в кино.

– Начнем с того, что это было очень опасно! Ты вообразить себе не можешь, чем это могло обернуться. У меня был пистолет, у Марино – тоже. Мы оба были вооружены и приняли тебя за преступника. Что, если кто-то из нас выстрелил бы в тебя? Что, если преступник был бы неподалеку и тебя подстерег? Что, если б ты разбилась, упав с крыши?

– Хватит, мам! – прервала ее Джессика. – Все, что я ни делаю, тебе кажется опасным! Куда бы я ни пошла, что бы я ни съела! Все мои друзья в твоем представлении мои злейшие враги. Ты бы хотела, чтобы я оставалась десятилетней девочкой всю жизнь. Но это не в твоей власти, понятно? Не можешь! Это моя жизнь, и я проживу ее как захочу!

– С такими воззрениями, юная леди, ты больше не выйдешь за пределы этого дома. Никогда!

– А что ты собираешься сделать? Похоронишь меня здесь заживо? Ни к чему это не приведет. Я просто сбегу.

– Если ты посмеешь…

– И что, мам? Как ты поступишь? Ничего ты не сделаешь! Все будет впустую. Все!

Джессика уже перешла на крик. Ее личико приблизилось вплотную к лицу Грейс, глаза горели гневом.

Грейс почувствовала запах спиртного изо рта дочери. В лучшем случае – крепкого пива.

– Ты пьяна! – Грейс не могла в это поверить. – Неужели опять?

– Глотнула немного пива. И что тут такого? Ведь я была на вечеринке. Туда принесли бочонок, и я отхлебнула, как и все остальные. А хочешь знать, что я сделала потом? Я выкурила пачку сигарет и затянулась разок травкой, – слышите, детектив? – затянулась травкой и поразвлеклась немного с отличным парнем. И буду поступать так и впредь, когда захочу, и ты меня не остановишь! Руки коротки!

Грейс взорвалась. Впервые за многие годы она полностью потеряла контроль над собой.

– Это мы еще увидим! – воскликнула она. И прежде чем сообразила, как ей должно поступить, размахнулась и влепила Джессике пощечину.

Звук удара и последующий за ним вскрик дочери повторило эхо. Рука Грейс застыла в воздухе. Лицо ее побелело, стало таким же, как у дочери.

Только щека Джессики постепенно меняла свой цвет, наливалась розовым там, где отпечатался след пощечины.

Какое-то мгновение мать и дочь в удивлении молча рассматривали друг друга.

– Ненавижу тебя, – выдохнула Джессика и прижала ладонь к пылающей щеке. – Я буду жить с папой.

Тело Грейс обмякло. Она почувствовала себя плохо, в буквальном смысле физически плохо. Но сейчас уже не было привычного пути к примирению – объятия, совместные слезы и обещания исполнить все, что Джессика только пожелает. Надо было проявить твердость. Ставка была слишком высока – может быть, сама жизнь ее девочки.

– Иди к себе, – сказала Грейс холодно. – Мы обо всем поговорим завтра.

– Моя дверь заперта изнутри. – Хотя слезы уже текли по ее лицу, Джессика придерживалась прежнего, независимого и агрессивного тона. – Я не смогу туда попасть.

– Я тебе открою. Идем, – вмешался Марино, дотоле незримо и неслышно присутствующий при «обмене мнениями» между матерью и дочерью.

Он не стал ожидать позволения от Грейс, что было вполне разумно. Грейс была настолько взвинчена, что с ее языка могло сорваться то, о чем она впоследствии бы сожалела. Ей самой было очень страшно, что ситуацию она уже не сможет тогда ввести хоть в какие-то удобоваримые рамки.

Марино покинул кухню вместе с Джессикой, которая усиленно потирала рукой свою «оскорбленную действием» часть лица, как могло бы быть написано в полицейском протоколе. Грейс казалось, будто ударила она саму себя, а не свою любимую, нежную девочку, которая еще недавно считала свою маму самой лучшей из всех мам на свете.

Грейс согнулась, навалившись на кухонную стойку, уперлась лбом в дверцу шкафчика и закрыла глаза.

В такой позе ее застал возвратившийся Марино. Прошло пять минут или, возможно, пятьдесят. Грейс потеряла ощущение времени. Она слышала, как он ходит по кухне, но не могла заставить себя открыть глаза.

Все силы ушли из нее. Она смертельно устала. И была опечалена, опечалена до полного опустошения, до самой горькой тоски. Как если бы она потеряла Джессику вообще – навсегда.

– Вы в порядке? – Марино наконец-то подал голос. Он остановился рядом с ней и положил руку на ее локоть. Его прикосновение вернуло ее к действительности, напомнило, что на ней почти насквозь промокшая одежда, в кроссовках хлюпает вода, а все лицо в слезах.

Она не плакала уже много лет. Давным-давно Грейс усвоила после нескольких тяжких жизненных уроков, что слезы приносят лишь временное облегчение. Что единственным результатом любых рыданий бывает только покрасневший нос.

– Все просто замечательно, – сказала она, и собственный голос показался ей чужим.

– Грейс. – Марино чуть сильнее сжал ее локоть.

– Со мной все в порядке. – Она произнесла это резко, и он тут же отпустил ее руку. И даже отступил на шаг.

Ей надо было чем-то занять себя. От сырой верхней одежды ее начало знобить. Она принялась расстегивать пуговицы на куртке, но пальцы почему-то дрожали, и это простое занятие давалось ей с трудом. Марино помог ей избавиться от куртки. Это маленькое проявление доброты почему-то вызвало у нее новый поток слез. Грейс отчаянно моргала ресницами, пытаясь остановить слезы, и по-прежнему не поворачивалась к нему. Она не желала, чтобы он видел ее плачущей.

– Вы открыли ей дверь? – удалось произнести Грейс достаточно внятно.

– Ага, – сказал он. – Кредитная карточка почти всегда выручает в таких случаях.

И он опять придвинулся к ней.

– Пожалуйста, будьте так добры, оставьте меня в покое, – взмолилась она, почувствовав, что он собирается повернуть ее лицом к себе. Но он не послушался и сделал по-своему. Марино был нежен, но настойчив.

– Эй, вид не так уж плох, – произнес он, разглядывая ее заплаканное лицо.

Гордость вынудила Грейс открыть глаза и бросить на него осуждающий взгляд. Для этого ей пришлось задрать голову вверх – так он был высок. Его черные волосы блестели в ярком свете лампы, а кожа казалась совсем смуглой, почти бронзовой. Рот его был строго сжат, но глаза смотрели сочувственно, почти ласково. Он был в такой близости от нее, что она ощутила себя словно взятой в плен. Край кухонной стойки врезался ей в спину, спереди незыблемой громадой возвышался Марино. Единственное, что она могла сделать, это попытаться утереть слезы.

– Не так уж плохо, – повторил он. – Могло быть хуже.

– Да уж, конечно. Однако впервые в жизни я ударила дочь. Вот это хуже всего.

– Вы сорвались. Такое бывает со всеми.

– О боже! Я чувствую себя такой плохой матерью… – К своему стыду, она шмыгнула носом.