– Не говори так. – Ее затошнило, несвоевременный ужин вдруг показался лишним, хотя еще минуту назад она поглощала его с удовольствием дикаря. – Не может быть такого…

– Не может быть – это значит, что тебе страшно думать о такой возможности?

– Да не то чтобы, просто… Все же было так осознанно, правильно, так логично… И до последнего времени он вел себя идеально. Конечно, у него не получалось быть тем, на кого он претендовал. Глупая история с работой, и вообще… Но я всегда считала, что искреннее желание – это половина дела.

– Не совсем так. Желание вне чувства ответственности не значит ничего. Причем такие люди, как Данила твой, никогда и не врут. Не то чтобы они не искренние. Просто они принимают за истину только свое желание, и все. Никакой другой базы нет. Я так чувствую, значит, так правильно.

– Разве не все люди примерно так поступают?

– Беда в том, что чувства иногда деформируются. И тогда на помощь приходит… Например, опыт, ну или там какая-то база моральных принципов. Взрослость. А если всего этого нет… Сегодня я хочу так, завтра – иначе, и я имею право разрушить сегодня во имя завтра, потому что все ведь искренне, от души. – Заметив, как изменилось ее лицо, Борис поспешил добавить: – Надюша, но я же не говорю, что так оно и есть. Я просто допустил возможность. Ты уж прости, но это так логично… Не оставило бы вопросов.

– Если все так, то мне впору утопиться, – мрачно усмехнулась Надя. – Живу я в его квартире, своей у меня нет. Работу придется бросить. Денег на няню нет. Данила официально не работает, поэтому на алименты рассчитывать не приходится.

– Надя, ты неподражаема, – рассмеялся Борис. – Давай по этому поводу съедим еще по штруделю.

– Ты сейчас о чем?

– Да просто ты ни слова не сказала о том, что, если, мол, любимый уйдет, я повешусь и прочее бла-бла-бла. Тебя заботит квартира, алименты, быт. Звучит так, как будто тебе вообще все равно, даже если у тебя было бы жилье и так далее.

– В моем положении трудно быть возвышенной, уж прости, – разозлилась она. – Я уже даже в вещи для беременных влезаю с трудом. Иногда мне кажется, что внутри меня не одна девочка, а тридцать три богатыря. А ты требуешь роковых страстей.

– Да ничего я не требую, глупая. – Протянув ладонь через стол, он погладил Надю по руке. – Это же хорошо, что все так… Вот если бы ты заговорила о «повешусь и бла-бла-бла» – вот это было бы беспросветно и очень грустно. А так… все бытовые проблемы решаемы.

– Это как же интересно? – прищурилась она. – Хорошо, когда проблемы не твои, да? Чужой голод не так уж ощутим.

– Ну ты же можешь, например, переехать к маме. Или к бабушке.

– Ага. Только вот одна ясно дала понять, что не потерпит вторжения в ее личное пространство, которое называет божественным хаосом. А вторая… Да ты и сам уже знаешь. Даже несмотря на то, в каком она сейчас состоянии. Мне же проще сдохнуть, чем жить там. Честное слово, проще сдохнуть.

Большую часть сознательной жизни Надя мечтала, чтобы бабушка умерла. В этом не было ни капли мстительности, один лишь практический смысл. Правильнее даже было бы сказать: она мечтала, чтобы бабушки не было, вот и все. Не было бы в любой из возможных форм. Иногда она придумывала что-либо более рафинированное, чем смерть: эмиграция в Австралию, например. Но, по сути, это было тошнотворным малодушием, потому что, во-первых, у бабушки не было знакомых ни в Австралии, ни на других континентах, во-вторых, она панически боялась летать, а в-третьих… Можно было придумать миллион разнообразных «в-третьих», но был ли в этом смысл?

Надя мечтала, чтобы бабушка умерла. Точка.

Она никогда не представляла себе сам момент этой смерти. Хотя если бы кто-нибудь предложил выбрать из меню, она остановилась бы на спокойной и мирной, на рассвете, когда ты вроде продолжаешь видеть сон, а на самом деле тебя уже нет. Самое тоскливое пережито (правильнее было бы сказать – «переумерто», жаль, такого слова не существует) безболезненно и безмятежно. Это словно проспать длинный перелет Москва – Бангкок. Уснуть в Шереметьево, а проснуться в благоухающем орхидеями и жареными креветками чужом городе. Это у других было путешествие, они волновались во время турбулентности, требовали у стюардесс дополнительную порцию виски, пережевывали безвкусный паек, расправляли затекшие плечи и задумчиво таращились на облака. А у тебя – настоящее волшебство.

Такой смерти она желала бы и самой себе.

Она никогда не представляла похорон, которые наверняка были бы скромными. И возвращения в квартиру, в которой бабушкин запах и бабушкины вещи и, видимо, надо как-то интеллигентно от этого всего избавиться. Но посмотришь на знакомые стоптанные тапочки, и опускаются руки.

Нет.

Надя просто мечтала о мире без бабушки, который в иные дни представлялся ей лучшим из миров. Беззаботным солнечным миром, в котором можно, проснувшись, хоть целый час проваляться с ноутбуком в постели, а не маршировать в ванную, где тебя ждет полезный для здоровья контрастный душ. Бабушка свято верила, что контрастный душ – профилактика любого заболевания, и с первого же дня, когда Надя к ней переехала, объявила: контрастный душ – это правило, его принимают каждый день, строго по десять минут.

Однажды Надя попробовала взбунтоваться. Ей было шестнадцать, и она считала себя имеющей полное право на приватность утренних гигиенических процедур. Бабушка же любила усесться на крышку унитаза и проконтролировать, чтобы все было «правильно» – зубы чистились не менее пяти минут, переключатель холодной воды врубался не менее двадцати пяти раз, и чтобы ресницы – белесые ресницы, которые Надя привычно, без ярости, ненавидела – тайком не были подкрашены тушью.

Надя собиралась с духом неделю и вот однажды утром решилась. Отрезала: «Отныне мой душ будет только теплым, особенно зимой! И мне некомфортно, когда за мною наблюдают посторонние!»

Хлипкая дверь захлопнулась перед носом изумленной бабушки. Надя посмотрела в зеркало и расхохоталась, как пьяная русалка. Это был триумф, и он длился минуты полторы.

Потом бабушка взломала дверь десертным ножиком и влепила Наде такую сочную оплеуху, что та отлетела к стене, больно ударившись бедром об угол стиральной машины.

– Некомфортно, когда наблюдают посторонние, говоришь? – Ноздри бабушки воинственно раздувались, неряшливо выкрашенные коктейлем басмы и хны волосы торчали во все стороны.

Надя изо всех сил крепилась, чтобы не заплакать, но Внутренний Плакса, как всегда, победил с разгромным счетом. Чувством такта бабушка не отличалась никогда, но ударила впервые. И это было ужасно.

Однако в следующую секунду случилось нечто еще более ужасное.

Бабушка отвернулась, но не ушла, а, наклонившись, рывком спустила рейтузы и старомодные панталоны. И Надя увидела белый, рыхлый, в каких-то странных буграх, зад. Это было как галлюцинация. Все-таки бабушка была учительницей литературы и ничего подобного себе никогда не позволяла.