Я внимательно слушаю его успокаивающий баритон, и в такт пульсу поскрипывают волосы у меня в ухе — от усердия.

Когда отца Кириллова, кулака, сослали, запахло голодной смертью. Но мать, решительная женщина, планомерно споила самогоном главного деревенского активиста, соблазнила и добилась своего: активист написал в район, что вышла ошибка. И чудо случилось — отца вернули из ссылки. А в 34-м родился Кириллов.

От желтухи мать заставляла его есть вшей. По дороге в далекую, за дремучим лесом, школу отплевывался от волков горящим керосином. Этот запах так и остался с ним на всю жизнь: керосин — самолетное топливо.

Первый раз женился опрометчиво, на последнем курсе, — намеревался расстаться с девством, а получилась беременность. Пошли дети. Он перемещался с семьей по стране, легко вживаясь в новую географию и должность — командир звена, эскадрильи, отряда, полка. Полковника получил в тридцать три года. В самолет семейные проблемы не брал, а молодых летунов наставлял: «Полет не работа, а праздник! Небо плохого настроения не любит».

В сельское хозяйство Кириллов не упирается: огурцы с помидорами для него хорошо растут на рынке. А недавно ему плюнули в душу. Один залупистый садовод засомневался в чистоте открытого Кирилловым магазина: имеет, мол, откат. Собрание заинтересовалось. Кириллов послал собрание и ушел из председателей.

— Рядовой Каледин! — скомандовал он в начале этого лета. — Доложите, чем заняты?!

— Сочиняю про полковника Кириллова рассказ для журнала «Огонек».

— От-ста-авить! На Троицу едем в Чувашию!

Я живу на первом этаже в центре Москвы. На площадке я и сосед-итальянец, коммивояжер. От лифта мы отделились железной дверью. Итальянец вояжировал, квартира пустовала. Но подобрался кризис, итальянец сдал квартиру вежливой миниатюрной блондинке на красном «мерсе». Блондинка организовала в квартире эксклюзивный бардачок. Ввечеру чаровниц навещали немолодые степенные клиенты. На первых порах все было тихо. В глазок я видел, как в предбанник выпархивала барышня в полупрозрачном пеньюаре и, прижав палец к губам, проводила клиента к себе. Потом девушки оборзели: стали днем попивать, заводить громкую музыку. Клиенты пошли молодые, нетрезвые, дерзкие. Они курили у лифта, шумно обмениваясь впечатлениями. Иногда путали звонок, устремлялись в нашу квартиру и ошалело озирались в прихожей среди книжных полок, пока несвежая, но юркая дева не забирала клиента.

Кириллов заехал за мной в три часа утра и перепутал звонок: ему открыла голая бухая малышка. Когда я через глазок понял ошибку и выскочил в предбанник, передо мной мелькнула только очаровательная попка с красной веревочкой посередине — дверь захлопнулась. Я требовал вернуть летчика, но барышня посоветовала идти спать. Я пригрозил милицией — Кириллова с трудом отдали.

Чувашия!.. Благословенный край! Женственные холмистые просторы. Еще не выжженная степь звенела райскими звуками. Волга!.. Мы решили искупаться. На горизонте небо целовалось с голубой водой — второго берега не видно. Чистейшая река — пароходы нынче плавают редко — медленно зарастала волнистыми водорослями. И тишина. Ни тракторов, ни крестьян, ни крупных рогатых скотов, лишь возле дороги на веревке бродила одинокая коза. Кириллов сделал стойку на руках и сказал вниз головой:

— Все-таки надо ехать, ждут, так сказать.

На шоссе Кириллов разогнался.

Молодой летчик А. Кириллов.

— Превышаем, — заметил я скромно. — Так и на кладбище недолго. Сынок ваш чуть не угодил…

Кириллов сбросил газ и сказал через паузу:

— Сережа — не превысил. Он сам себя изуродовал…

— ?..

Сын жил с матерью. После армии Кириллов определил его в институт. По субботам ходил с ним в баню — обычные отношения папы выходного дня с сыном: как дела, что с учебой, есть ли девушка? Однажды что-то Кириллова насторожило. На всякий случай позвонил декану-товарищу, оказалось, сын полгода не появляется в институте. Кириллов решил: пришло время как следует продуть сыну мозги. Но Сережа позвонил первым: «Я есть хочу». Кириллов понял — что-то не то. Когда примчался, мозги продувать было поздно. Сын выколол себе глаз и отрубил руку. Кириллов вызвал «скорую», а с отрубленной еще теплой кистью понесся во двор — сохранить ее в холоде — в снегу, во льду… Но понял, что это не кино.

В академии Кириллов не пропустил ни одной лекции, но стал замечать недоуменные взгляды курсантов — разговаривал сам с собой. Тогда он выходил из аудитории — очухаться.

Сережу выпустили из дурдома. Шизофрения. Через год он ножовкой отпилил себе ногу. Как и в прошлый раз — без болевого шока.

К обеду мы приехали в деревню. Хрюкала свинка в закутке, петух нервно клевал землю, в пыли резвились игрушечные котята. За огородом дымила кособокая банька по-черному. Изба Анфисы — родительский дом — была точь-в-точь дача Кириллова.

На комоде стояла его фотография в генеральской форме.

— Анфиса, я все же полковник, так сказать. — Впрочем, недовольство брата было не очень активное. — Ты зачем на меня дом записала?..

Анфиса, моложе брата, с мобильным телефоном на груди, не соответствующая своему имени, теребила концы платка:

— Может, когда поживешь здесь… Или обоя — с фершалом…

Кириллов засмеялся и обнял сестру.

Но в разговор встрял многолетний сожитель Анфисы Илья, на голову ниже ее, басовитый, насупленный, ноздри у него были запорошены нюхательным табаком:

— И я грю, зачем ему в Москве твоя халупа на-а… — И недовольно забормотал непонятное.

Кириллов внимательно выслушал зятя, сделал паузу:

— Еще раз, Илюша, и помедленней.

За стол с нами Анфиса не садилась: дела — огород. Кириллов настоял, чтоб села, развязал косынку и гребнем стал расчесывать ей волосы.

— Илюш, ты хоть иногда жену-то целуешь?

— Чего я буду, грю, чужие слюни сосать на-а…

Кириллов выдул из гребня легкие седые волосы сестры.

— У нас мама была строгая, на ночь пить не разрешала, как бы я не описился. Анфиса меня жалела: наберет в рот воды и украдкой давала пить. Изо рта в рот.

— Вот и я грю, на-а… — сказал Илья, опрокидывая в мокрую пасть стопку.

Деревня разбросалась по крутым склонам глубоких оврагов. Крохотные, одинаковые мастью и размером телята-близнецы гармонично вписывались в вечерний закатный пейзаж. Взрослое стадо помыкивало вдалеке, возвращаясь с бывших колхозных полей.

Утром в церковь, убранную березовыми ветками, пришло семнадцать старух и один дядя с бородой, похожий на Льва Толстого. В левом приделе скромно лежал, никому не мешая, покойник. Кириллов прильнул губами к образу Спасителя и там, где семьдесят лет назад молился со своей теткой-монашенкой, опустился на колени. Я постоял с ним за компанию, но заболела спина — перебрался на скамейку для убогих.