– Морозов, ты пошляк!

– Я всего лишь сошел с ума. Ты сама сказала.

– Как здесь красиво! – Она решила проявить интерес к окружающему миру. – Очень впечатляет.

– Что тебя впечатляет?

– Ну… все эти… штучки…

Тина обвела рукой холл. Олег улыбнулся и потащил ее к лифту, где какой-то приличного вида джентльмен помешал их поцелую быть достаточно откровенным.

Они лежали на голубых гостиничных простынях.

– Знаешь, я чуть не умер, когда он взял тебя за руку, – вдруг сказал Олег.

– Не умер же, – откликнулась она с тихой досадой, – и нечего говорить о моем муже. Понял? Я тебе запрещаю!

Ее муже! Она запрещает!

Он сжал челюсти, словно бульдог.

– Я никогда не изменяла ему, – сказала Тина, нарушив собственное табу.

– Почему?

По кочану, блин! Она набрала воздуха в грудь, чтобы произнести это вслух. И не стала. Вместо этого спросила:

– А это важно?

– Нет, – быстро ответил он. Слишком быстро, чтоб это было правдой.

– Олег, какая разница на самом деле? Неужели тебе не все равно? Или ты хотел бы, чтоб я огласила полный список? С адресами и телефонами…

– Давай не будем, – поморщился он.

– Не будем что?

– Ругаться.

– Мы не ругаемся.

– Мы ругаемся, черт тебя подери!

– Это тебя подери, глупый осел! Собственнические инстинкты включились? Ты мне никто и звать тебя никак, понял? – Тина рванула с кровати. – Отдай мою ногу!

Олег перекатился на бок, придавив ее обратно.

– Не отдам! Она мне нравится!

– А ты ей – нет!

– Ври больше!

Тина сосредоточилась на изучении потолка, осознав вдруг, как нелеп весь этот разговор. Как нелеп и как… как он ей нравится.

– Посмотри на меня, а? – попросил Морозов.

– Не буду. Ты на меня давишь.

В прямом и переносном смысле. Она была не готова к его ревности. По большому счету, она и к нему самому была не готова.

И вот еще что – они действительно ругались. Будто бы супруги, прожившие вместе тридцать лет и три года!

– Прости, пожалуйста, – в его голосе не слышалось сожаления, – если хочешь, я ни слова больше о нем не скажу. Он мне вообще по фигу!

И тут же действительно перестал думать в этом направлении, потому что мысли о ней были намного приятней.

– Кстати, как твоя презентация? – спросила Тина.

Он улыбнулся, словно нашкодивший мальчишка.

– Не знаю.

– Ты что, там не был? – подпрыгнула она. – Я, конечно, знала, что ты безответственный тип, но не до такой же степени!

Это было подозрительно похоже на ворчание любящей, но сварливой женушки.

– Успокойся, был я там, был. Просто чуть не заснул от скуки, вот и не помню ни черта.

– Подари мне книжку с автографом, а?

– И всего-то? А я уж приготовился достать луну с неба.

Это было подозрительно похоже на обещание любящего, но рассеянного супруга впредь выносить мусор без напоминаний. Потом этот якобы супруг встал с постели и направился к магнитоле.

– Что ты собираешься делать? – подозрительно спросила Тина.

– Сейчас… – пробормотал он.

– Думаешь, здесь есть что-нибудь приличное?

– У меня с собой было.

– Звучит, как признание алкоголика, контрабандой протащившего бутылку в пристойное заведение.

– Да ладно, – расхохотался он, – иди сюда. Иди, иди.

Касаясь друг друга голыми боками, они встали у магнитолы, в чьей пасти сгинул диск.

– Что там? – нетерпеливо спросила Тина.

– Подожди.

Их взгляды переплелись, а через секунду будто стены раздвинулись, комната исчезла, и только снег, снег был повсюду. Он не падал, не кружился, он обнимал этот мир белой ласковой прохладой, подбирался к самому сердцу, брал душу в ладони, и баюкал, и ни страха, ни боли, ни крошечного сомнения не оставалось – только грусть, что однажды снег растает.

А сейчас… Они слушали скрипку.

…Неважно, что случится потом. Она готова пропасть, погибнуть уже в следующую минуту. Это он научил ее жить сейчас, и творить чудеса, и, взмывая к небесам, не бояться упасть.

Нет, неважно, что случится потом!..

Но потом, заглушив скрипку, пробили часы, и Тина моментально почувствовала себя Золушкой. Олег перехватил ее взгляд.

– Я уже одеваюсь, – он выставил ладони, – только не кричи!

– Я не кричу! Ты бы мог сказать, что уже так поздно!

– Я не знал!

– Черт! И мобильный отключен! Два часа ночи! Да мои, наверное, уже все больницы обзвонили!

– Скажешь, что стояла в пробке, в Москве всегда бешеные пробки!

Она вдруг успокоилась, взглянула на него тоскливо.

– Это не пробки, это мы – бешеные. Мы с тобой бешеные, Морозов!

В ту ночь, выслушав гневную отповедь мужа и подвывания матери – «ты же знаешь, у меня давление, ты могла позвонить, моя милая, и вообще нельзя так работать, у тебя дети, и старая мать, ты должна думать о них, то есть о нас!» – Тина устало решила, что с нее хватит.

Еще полчаса назад, стоя у ворот ее дома, они целовались и повторяли – почему-то шепотом! – «завтра, завтра, завтра». А теперь она решила – никакого завтра не будет. Надо заканчивать этот бред. И нечего тянуть время! Тело – его внезапный голод – она сможет усмирить. До сих пор даже попыток не делала, а теперь сможет! Потому что должна. Потому что снова и снова кидало в холодный пот от мысли, что она выпала из жизни, из своей жизни.

…А может быть… может, это была вовсе не ее жизнь, промелькнуло следом.

А ее жизнь там – за окном, в феврале, который видел, как они целовались, в гостиничных стенах, которые видели, как они целовались, в зиме между Новосибирском и Москвой, которая видела, как они целовались.

Но тогда получается…

Тринадцать лет писался черновик?! А теперь переделывать набело чужой вариант?

Чужой ли?!

Ведь решиться так больно. Ведь представить, что завтра они не увидятся и не увидятся никогда – невыносимо. Ведь ей хорошо с ним. Как только может быть хорошо с человеком, с мужчиной. Так может быть это и есть – ее вариант, единственный из возможных?

А дети?! Ее дети – тоже черновик?

А прошлое? Предательство, прожегшее в сердце дыру.