в бою,

Вновь собрать ты умеешь в кулак

Силы, нервы, и сердце, и волю свою

И велеть им держаться – «Вот так!» —

Если прямо, без лести умеешь вести

Разговор с королем и с толпой,

Если дружбу и злобу встречая в пути,

Ты всегда остаешься собой;

Если правишь судьбою своей ты один,

Каждый миг проживая как век,

Значит, ты – настоящий мужчина, мой сын,

Даже больше того – Человек!

Сотый

Бывает друг, сказал Соломон,

    Который больше чем брат.

Но прежде чем встретится в жизни он,

    Ты ошибешься стократ.

Девяносто девять в твоей душе

    Узрят лишь собственный грех.

И только сотый рядом с тобой

    Встанет – один против всех.

Ни обольщением, ни мольбой

    Друга не приобрести;

Девяносто девять пойдут за тобой,

    Покуда им по пути,

Пока им светит слава твоя,

    Твоя удача влечет.

И только сотый тебя спасти

    Бросится в водоворот.

И будут для друга настежь всегда

    Твой кошелек и дом,

И можно ему сказать без стыда,

    О чем говорят с трудом.

Девяносто девять станут темнить,

    Гадая о барыше.

И только сотый скажет как есть,

    Что у него на душе.

Вы оба знаете, как порой

    Слепая верность нужна;

И друг встает за тебя горой,

    Не спрашивая, чья вина.

Девяносто девять, заслыша гром,

    В кусты убечь норовят.

И только сотый пойдет за тобой

    На виселицу – и в ад!

За цыганской звездой

Мохнатый шмель – на душистый хмель,

    Мотылек – на цветок луговой,

А цыган идет, куда воля ведет,

    За своей цыганской звездой!

А цыган идет, куда воля ведет,

    Куда очи его глядят,

За звездой вослед он пройдет весь свет —

    И к подруге придет назад.

От палаток таборных позади

    К неизвестности впереди

(Восход нас ждет на краю земли) —

    Уходи, цыган, уходи!

Полосатый змей – в расщелину скал,

    Жеребец – на простор степей.

А цыганская дочь – за любимым в ночь,

    По закону крови своей.

Дикий вепрь – в глушь торфяных болот,

    Цапля серая – в камыши.

А цыганская дочь – за любимым в ночь,

    По родству бродяжьей души.

И вдвоем по тропе, навстречу судьбе,

    Не гадая, в ад или в рай.

Так и надо идти, не страшась пути,

    Хоть на край земли, хоть за край!

Так вперед! – за цыганской звездой кочевой —

    К синим айсбергам стылых морей,

Где искрятся суда от намерзшего льда

    Под сияньем полярных огней.

Так вперед – за цыганской звездой кочевой —

    На закат, где дрожат паруса,

И глаза глядят с бесприютной тоской

    В багровеющие небеса.

Так вперед – за цыганской звездой кочевой

    До ревущих южных широт,

Где свирепая буря, как божья метла,

    Океанскую пыль метет.

Так вперед – за цыганской звездой кочевой —

    На свиданье с зарей, на восток,

Где, тиха и нежна, розовеет волна,

    На рассветный вползая песок.

Дикий сокол взмывает за облака,

    В дебри леса уходит лось.

А мужчина должен подругу искать —

    Исстари так повелось.

Мужчина должен подругу найти —

    Летите, стрелы дорог!

Восход нас ждет на краю земли,

    И земля – вся у наших ног!

Эрнст Даусон

1867–1900

Поэт-декадент, член основанного Йейтсом «Клуба рифмачей», куда в свое время входили Лайонел Джонсон и Артур Симонс. Вел разгульный, богемный образ жизни. Его называли «английским Верленом». С 1895 года жил большей частью во Франции, откуда вернулся умирать в Лондон. Его книги (в частности, символистскую пьесу в стихах «Пьеро на час») иллюстрировал Обри Бердслей.

Non sum qualis eram bonae sub regno Cynarae[8]

Вчерашней ночью тень вошла в порочный круг

Недорогой любви, и дрогнувший бокал

Едва не выскользнул из ослабевших рук;

Я так измучен был моей любовью старой;

    Да, я был одинок, я тосковал:

Но я не изменял твоей душе, Кинара.

Пылая, я лежал в объятиях чужих,

Грудь прижимал к груди – и поцелуи пил

Продажных красных губ, ища отрады в них;

Я так измучен был моей любовью старой;

    Проснулся я – день серый наступил:

Но я не изменял твоей душе, Кинара.

Я многое забыл. Как будто вихрь унес

Веселье, буйство, смех, лиловый блеск чулок,

И танцы до утра, и мусор смятых роз;

Я так измучен был моей любовью старой;

    Из памяти я гнал немой упрек:

Но я не изменял твоей душе, Кинара.

Я громче всех кричал, я требовал вина,

Когда же свет погас и я упал, как труп,

Явилась тень твоя, печальна и грозна;

Я так измучен был моей любовью старой;

    Всю ночь я жаждал этих бледных губ:

Но я не изменял твоей душе, Кинара.

Dum nos fata sinunt, oculos satimus amore – Propertius[9]

Здесь, в тишине, под бледною луной,

Сама – ее изменчивый двойник,

О дорогая, помолчи со мной…

        Как быстро мчится миг!

Не надо слов! Лишь спрячь меня, укрой

В своих волос блистающую мглу!

Мне страшно; общей участи земной

        Забыть я не могу.