Усатый заставил меня выпить что-то горячее. Совсем не хотелось ни есть, ни пить. Хотелось только одного: доползти до любой горизонтальной поверхности и провалиться в бездну сна. Мышцы век затекли от непривычной и непосильной работы – держать глаза открытыми.

Упав на шкуры, я тут же провалилась в сон. И немедленно была вытолкнута обратно. Я стала такой легкой, что тяжелая маслянистая жидкость сна меня не принимала. Я болталась, как поплавок, то погружаясь, то выпрыгивая, карабкалась по камням, сдирая ногти, обрывалась в пропасти, у меня захватывало дух, потом я снова карабкалась. Руки тряслись так сильно, что пришлось подсунуть их под себя. Я открыла глаза, чтобы посмотреть, не наступило ли утро.

Небо было темным, луна скрылась. Я села. Около костра храпели двое усатых и девочка лет двенадцати. Те, которые пошли искать Барда, еще не возвращались, и я с интересом отметила, что мне совершенно все равно, найдут они его или нет. Слева от меня лежали с широко открытыми глазами Борода и Графиня, истерически грызущая ногти. Справа, завернувшись с головой, Ш, за ним шевелила губами и хлопала ресницами Заяц.

Дым от тлеющих углей шел теперь прямо на меня, и у меня начали слезиться глаза. Я осторожно выползла из-под навеса. С мелодичным звоном шарахнулась коза. Земля под руками была мягкой и липкой. Голова кружилась. Я доползла до камня и села на него. Под навесом зашевелились, и оттуда вышел, шатаясь, Ш и сел рядом.

– Спал? – спросила я шепотом.

Он покачал головой. Лицо его было мятым и обвисшим. Глаза едва приоткрыты.

Он опустил голову, отчего щеки свесились к носу, делая его похожим на бурундука. Таким я его не видела никогда. Он потерял всю свою привлекательность, и меня вдруг захлестнула волна нежности. Он открыл глаза, увидел свой рюкзак и начал в нем шарить.

– Кажется, это снотворное, – сказал он, протягивая мне облепленную грязными крошками таблетку. – Пополам.

Я отгрызла половину таблетки и передала ему. Он разжевал свою половину.

Мне казалось, что мы совершаем какой-то обряд, что после этого все будет иначе. Не знаю, что это была за таблетка – кофеин, аспирин, пурген, – но мы считали, что это снотворное, и оно подействовало как снотворное. Но прежде чем оно подействовало, прежде чем я отяжелела настолько, что жидкость сна не могла больше выталкивать меня на поверхность, я прижалась к нему, его рука дрогнула и медленно двинулась навстречу мне.

Страшно храпел пастух, позвякивали колокольчики у коз, налетал и вновь затихал ветер, от костра тянуло дымом, может быть, мы уже спали, а может быть, занимались любовью, мы почти не шевелились, а я испытывала такое счастье, которого не испытывала никогда. Потом меня пронзило острое, как боль, наслаждение, на глазах выступили слезы, я прижалась к нему, заливая его ухо слезами, и провалилась в бездонную яму сна.

Когда я проснулась, уже светило раннее солнце, весело потрескивал костер, но уже не под навесом, а в стороне. Около костра на дереве висел вниз головой козленок, а один из усатых длинным ножом надрезал сухожилия и стягивал с него, как перчатку, шкуру. Это знакомое с детства зрелище наполнило меня ощущением праздника, мне казалось, что сегодня должно было произойти что-то замечательное, но я никак не могла вспомнить что.

Сопел во сне Бард, ободранный, весь в крови, но с глупой улыбкой. Все остальные не спали. Мне улыбнулась Графиня, и я почувствовала, что ужасно ее люблю.

Он обхватывает меня за шею и начинает сопеть в ухо, а левая рука судорожно ищет, где расстегивается дубленка. Стоило ехать черт знает куда для такого тривиального занятия. Я думала, он окажется злодеем, а тут неуклюжий приставала.

– Отстань, дурачок, – я слегка отталкиваю его. – Не сопи.

Он откидывается на минуту и смеется. Потом перелезает через рычаг скоростей и усаживается рядом. Дрожащими руками пытается расстегнуть дубленку.

– Пусти, дурачок, все равно ничего не выйдет.

Он опять наваливается. Я нащупываю ручку двери, резко открываю ее и выскакиваю из машины, захлопнув за собой дверь. Он смотрит на меня сквозь стекло. Стоя по колено в снегу, хорошо, что сапоги высокие, кручу пальцем у виска: идиот ненормальный! Огибаю машину и выхожу на колею. Вокруг сгибающиеся под непомерно тяжелыми снежными шапками еловые ветки. Напоминает детский спектакль “Двенадцать месяцев”. Сегодня, кстати, 24-е – рождественская ночь там, у них.

Сквозь стекло вижу, как он роется в Графинином ридикюле и вытаскивает оттуда браунинг. Глаза у него лезут на лоб, он сует браунинг в карман, распахивает дверь, тут же проваливается в снег, матерится и бредет ко мне, высоко задирая ноги.

Мне жарко, я расстегиваю дубленку и, задрав голову, смотрю на звезды. Он подходит сзади и начинает сдирать с меня дубленку.

– Отвяжись, – раздраженно отпихиваю его.

– Убью, сука, – шипит он, вцепившись в дубленку, и только тут я понимаю, что я ему совершенно не нужна, ему нужна дубленка.

Это открытие вызывает у меня такой приступ бешенства, что я изо всех сил бью его кулаком в лицо:

– Кретин! Ублюдок! Импотент!

От неожиданности он падает, прижимая к себе дубленку, и ударяется головой о задний бампер. Я поворачиваюсь и иду по направлению к Москве. Считаю шаги: раз, два, три… Сколько, интересно, я успею насчитать, пока он выстрелит. Тридцать пять, тридцать шесть… Теперь все равно не попадет. Выстрела нет. Я иду, мне жарко от злости. Впереди ни огонька. До шоссе несколько километров. До Москвы – больше ста. Через пять минут злоба проходит, и у меня начинают мерзнуть колени, руки и уши. Вот вам и святочная история!

Я бегу, но теплее не становится. Наоборот, от встречного ветра леденеют щеки и нос. Останавливаюсь. На мгновение испытываю тепло, но тут же мороз набрасывается на меня с новой силой. Если бежать час не останавливаясь, станет жарко. Правда, до этого десять раз подохнешь. Ну что ж, зато красивая смерть – замерзнуть на лету, как птица.

Сзади шум мотора. А, скотина, совесть замучила! По мне скользит луч фар – из леса выезжает машина. Я слышу, как он со скрежетом врубает третью, потом четвертую и рвет мимо, обдавая меня снежными брызгами. Потом отчаянно визжат тормоза, и его заносит. Крутит, как волчок. Потом машина замирает. Под двумя красными огоньками вспыхивают два белых, и машина, взвывая, едет задом ко мне. Распахивается передняя дверца. Ну что ж, мы не гордые, сядем. Не глядя на меня, он так рвет с места, что нас опять чуть не занесло. Летим к Москве под ровный шум мотора.

На ноги дует горячий ветер. Меня бьет озноб. Я оглядываюсь: на полу перед задним сиденьем валяется дубленка. Мне становится весело. Перегибаюсь через спинку кресла, поднимаю дубленку и пытаюсь надеть. В машине это непросто, но мне в конце концов удается. Он не смотрит на меня и только жмет на акселератор.

– Какой же ты дурак, – говорю я и смеюсь.

Он бросает на меня быстрый испуганный взгляд.