Какая-то женщина от испуга визгливо, истерически хохочет, и дальше я вижу, как из образовавшегося переплетения тел — Хенч держит таксиста за шиворот, кто-то вцепился Хенчу в брюки — вырывается крепенькая, убедительная фигура шофера, который решительно вмешивается в свалку, и я слышу, как он произносит спокойным, презрительным голосом:

— А ну отпустите-ка джентльмена! Все в порядке, сэр. Никто вас не тронет, пока я рядом. Выйдите на свежий воздух. Там вам станет лучше.

Но как я ни пытаюсь, никак не могу припомнить, какую, собственно, роль я играл в этом эпизоде. Но наверняка могу восстановить в памяти лишь такой момент. Хенч, вперив в меня горящий, безумный, гневный взор, громко-громко, словно я находился в сотнях миль от него, крикнул мне из обступившей его толпы:

— Мой глас будет услышан… будет, будет услышан… Это конец… Смерти нет, есть возмездие… Убивать вы можете, но не можете убить… все погибнем…

— А то нет, — с насмешкой согласился с ним таксист, — уже покойники. — И, повернувшись ко мне, продолжал: — Если он ваш приятель, сэр, лучше потихоньку уведите его отсюда. Он тронулся умом.

Не мог же я объяснить ему, что Хенч вбил себе в голову, будто он совершил убийство, и что он тронулся умом оттого, что никто ему не верил, будто он совершил убийство, и в отчаянии оттого, что ему никто не верил, он и тронулся.

Но я все равно не успел бы ничего ему сказать, потому что Хенч, расшвыряв посетителей бутербродной, в мгновение ока очутился на улице.

Я кинулся за ним. Хенч потоптался на углу Джермин-стрит, а затем резвой трусцой побежал через площадь. Его едва не сбил омнибус, который преградил мне дорогу. Когда он проехал и путь был свободен, я увидел, что Хенч направляется к театру «Трафальгар», над которым на фоне черного неба огнем пылают слова: «Центр Земли…»

Дальше происходило вот что: яростно дул ветер, снежные хлопья залепляли лицо. Но мне было видно, как Хенч пробирается к входу в партер, он уже там… И тут случилось нечто совершенно неожиданное.

В поле моего зрения попадает маленькая фигурка, в которой я узнаю Пенджли-младшего; он тоже бежит, а затем исчезает за еле заметной дверцей, которая служит входом на галерку; мгновение спустя мимо меня, почти коснувшись моей одежды, но ничего вокруг не замечая, проносятся, словно во сне, еще две фигуры — Осмунд и Хелен. Я хочу их окликнуть, но и они исчезают за той же дверцей.

Хенч, Пенджли, Хелен, Осмунд, механические манекены, приводимые в движение вихрем, который нагоняют невидимые мехи где-то там, за сценой…

Не долго думая, и я проскользнул вслед за ними на лестницу, которая вела на галерку.

А теперь, прежде чем я расскажу вам, как складывались основные, кульминационные события вечера — с того момента, когда, словно в сновидении, мимо меня промелькнули в снежном буране знакомые нам персонажи и один за другим исчезли в залитом огнями зеве театра, — я хочу вернуться назад и как можно более точно передать вам содержание тех сцен всей этой эпопеи, свидетелем каковых я не являлся. В самом начале повествования я предупредил вас, что буду вынужден записать один эпизод с чужих слов. Привожу его ниже. Ответственность за достоверность его целиком лежит на Хелен.

Впоследствии мы с Хелен, разумеется, много говорили и размышляли над тем, что произошло в квартире с минуты, когда я выскочил оттуда вслед за Хенчем, и до момента, когда я столкнулся с ними у входа в театр «Трафальгар» — когда они исчезли за дверью, ведущей на галерку.

В определенном смысле это был наиболее важный эпизод во всей драме, и хорошо, что именно Хелен являлась тому свидетельницей, — ведь главным действующим лицом здесь был Осмунд, а уж кто-кто, а Хелен знала его намного лучше, чем я. А знал ли я его? И разве мог кто-нибудь его знать? Да любой читатель, взявшийся прочесть эту книгу до конца, сразу скажет, что от первой до последней страницы Осмунд так и остался загадкой для ее автора.

Возможно, загадкой он был и для Хелен, но, даже если и так, она была самым близким ему человеком — ближе не бывает. Он склонял голову к ней на грудь, она держала его в своих объятиях, не любя его, но испытывая к нему огромную жалость и нежность. Она ждала его все годы, пока он был в тюрьме, утешала, поддерживала его. Она разделила с ним годы изгнания, когда он поселился в Испании; радовалась вместе с ним, когда он был к этому расположен (а поначалу он часто бывал шаловлив и беззаботен и умел веселиться, как ребенок), и наблюдала, как медленно и верно горькое чувство отчаяния и одиночества овладевало его душой. И постепенно все ясней и ясней понимала — это было глубокое, очень личное ее переживание, — что не любит его и никогда не любила, что в ее чувстве к нему преобладало нечто материнское и еще… верность ему, верность во всех невзгодах, которые она делила с ним. Она не только не любила его — она боялась его, и чем дальше, тем мучительней.

Помимо того, он страшно ее утомлял, временами превращаясь в ужасного зануду, брюзгу и маньяка, одержимого одной-единственной, навязчивой идеей, и тогда он без конца возвращался к прошлому, снова и снова, с унылым упорством принимался сетовать на свою судьбу, вопрошая, как так могло случиться и что его толкнуло на тот безумный поступок — вторжение в чужой дом, поступок, после которого на него посыпались все прочие несчастья. Я легко могу себе представить их вдвоем сидящими где-нибудь на солнцепеке в Сеговии или в Толедо: он — в который раз! — жует и пережевывает навязшую в зубах историю, а она в это время молча смотрит на раскаленное от зноя небо и думает: когда же это кончится?

По своему характеру Хелен была не особенно терпеливой. Не отличалась она и сентиментальностью. Я, пожалуй, раза в два сентиментальнее ее, хотя по английским стандартам вообще несентиментален. Она мне позже рассказывала, что за несколько недель до случая с убийством Пенджли она всерьез подумывала о разрыве с Осмундом, потому что больше не в силах была его выносить. Она считала, что так будет лучше для них обоих. В глубине души она знала, и очень давно, что любит меня, и только меня. Но уйти от Осмунда она собиралась не потому, что у нее была хоть капля надежды на нашу встречу, нет. Просто он ей смертельно надоел, и скучная, пустая жизнь с ним так доняла ее, что даже то материнское чувство к нему, которое до этого ее держало возле него, и оно было загублено.

Во многих отношениях Хелен была человеком суровым. Такой сделала ее жизнь, как и многих английских женщин нашего времени. Война сорвала розовые очки с ее глаз. Она увидела ее как чудовищную, издевательскую, бессмысленную, кровавую бойню. Из всего пережитого Хелен вынесла твердое решение: она больше не даст этой жизни обмануть ее. Она считала, что ее решение непоколебимо. Но нежность в ее сердце теплилась. Мое появление растопило ледяную корочку, которой покрылась ее душа. Мысль о том, что она выдала себя и теперь я знал о ее любви ко мне, пробудила в ней прежнее нежное чувство к Осмунду, непреодолимое желание быть с ним рядом в момент тяжких испытаний и защищать его, сколько хватит сил, от грозивших ему новых бед.