Недаром же говорят: будь проще — и люди к тебе потянутся.

Все привыкли видеть нас вместе, поэтому когда она сгинула, я оказался перед необходимостью то и дело отвечать на вопрос «А где же

Клара?». Мне пришлось придумать байку, которая бы не требовала долгих объяснений. Теперь, по прошествии почти года, надежда на то, что она все-таки вернется, совсем угасла; но тогда я говорил всем, что Клара уехала (это было чистой правдой) во Францию на стажировку

(откуда мне знать, может быть, и в этом я был недалеко от истины?), и с тех пор придерживался этой версии. Постепенно к ее отсутствию привыкли, и уже редко кто вспоминал, как она, бывало, отплясывала здесь. Что делать — все проходит. А вот Игнат — поди ж ты! — не забывал. Землячество — великая сила.

На втором этаже было еще тихо. На рояле негромко тренькал какой-то парень из Семеновых лабухов, а ни самого Семена, ни, соответственно, его брамсолюбивого саксофона не наблюдалось.

Зато за угловым столиком сидела лаборантка Инга, благосклонно прислушиваясь к вдохновенному воркованию известного в Анимацентре человека — Володи Гарнецкого. Бутылка шампанского перед ними была почти пустой. Вообще, по всем признакам, дело у них шло на лад, так сказать, с опережением графика. Завидев меня, Инга лучезарно улыбнулась и помахала лилейной ручкой.

Надо было что-нибудь сделать в ответ — ножку, что ли, от рояля отломить или расколотить пару сервизов, — но я только сел за свой столик, а когда подошел Карим, тупо потребовал коньяку.

— А покушать, Сергей Александрович? — забеспокоился он. — Вы ж с утра не кушали. По вас видно.

— По вас, по вам… — проворчал я. — Ты на меня не смотри. Ладно.

Поесть тоже давай. Да побольше. Что сегодня?

Тем временем Инга поднялась и танцующей походкой удалилась в сторону дамской комнаты. Частично разобравшись со своими кулинарными желаниями, получив искомый коньяк, зелень и тарелку малосольной форели немедленно, я отправил озабоченного Карима на кухню за продолжением программы и поманил к себе (по праву старшего)

Гарнецкого. Гарнецкий охотно подошел и встал рядом, облокотившись о спинку стула и нахально ковыряя зубочисткой в своих образцовых зубах.

— Девушкой, смотрю, новой обзавелся, — сказал я, мощно зажевывая ломтем сладкой обитательницы хрустальных озер рюмку «Кизлярского». -

Поздравляю. Не молода для тебя?

— Нет, в самый раз. Ты же знаешь — чем моложе, тем лучше.

Я покачал головой.

— Ну знаешь, тоже до известного предела. Ты осторожней. С такими принципами и под статью можно залететь.

— В данном случае не грозит. А что, нравится?

— Видишь ли, Володя, ты еще молод, поэтому не все знаешь. Я открою тебе маленький секрет. Настоящим мужчинам нравятся все женщины. Тем более девушки. Помнишь Точеного? Так вот он — мир его праху — признался мне в день своего шестидесятилетия: совсем, говорит, недавно стал понимать, что женщины бывают двух типов: красивые и некрасивые. Улавливаешь?

— Улавливаю, — вздохнул он. — Короче говоря, Бармин, зелен виноград… Между прочим, жалуется на тебя.

— Да ну? — удивился я, наполняя рюмку. — Не может быть.

— Ага. Говорит, грубишь очень.

— Ишь ты, грублю… Ну замолви за меня словечко, если случай представится.

— А как же! Непременно представится! — обрадовался он, ретируясь. — Часика через полтора, думаю, и представится! Тьфу!

Так всегда — захочешь кому-нибудь настроение подпортить, так только сам еще больше расстроишься. Верно говорят: не рой другому яму…

Я терзал бедную рыбу, как будто вершил казнь.

Попытки подумать о чем-нибудь отвлеченном приводили к осточертевшим, но настойчивым размышлениям о многочисленных несовершенствах мира. А они, в свою очередь, снова возвращали меня к словам полковника

Добрынина. И все это вертелось по одному и тому же кругу, и проклятая жилка дрожала под горлом — как с цепи сорвалась. В голове метались какие-то обрывки — чего? мыслей? Нет, мыслями это клокотание нельзя было назвать. Это были волны беспокойства, даже страха; какие-то клочья слов — все больше вопросы и восклицания.

Утолив первый голод и насытив кровь алкоголем в достаточной мере, чтобы мозг перестал клокотать и содрогаться, я понял, что жизнь не кончилась. Жизнь не кончается.

И это несмотря на то, что она (жизнь) нелепа именно потому, что все в ней и всегда приходит к какому-нибудь воистину нелепому, прямо-таки идиотскому концу. Например, сама она — к смерти. Этого мало? Ладно, вот еще образчик. Николай Федорович Федоров, философ.

Справедливо ли его требование к нам, живым, не сметь забывать о мертвых — о тех, кто уже претерпел муки, испытал на себе произвол смерти и холодным прахом лег в ненасытную землю? Справедливо ли это требование? Да, оно справедливо. На каждом шагу мы видим, что люди признают это… Безумно ли его требование немедленно воскресить мертвых, ибо мир должен быть справедливым, а то, что они умерли, — несправедливо? Здравый человек ответит: да, это требование безумно!

Но здравый человек не способен подняться до этого безумия, нет; он неспособен к поэзии, он способен лишь к утилитарному пожиранию мертвечины — вот к чему он способен… Он не готов к отваге! Он боится отчаянного бесстрашия презирать очевидное!.. Боже мой, боже мой!.. Великий, великий старик!

И что же в итоге? Его всечеловеческий и вселенский зов должен был поднять нас к небесам. Поднял? — нет, всего лишь способствовал развитию аниматорской индустрии. Его гневный окрик должен был заставить человечество одуматься, расставить все по своим местам, установить, что в мире ценно, а что истинный прах. Установил? — хрена с маслом! Что вышло вместо этого? Да то, что скоро полковник

Добрынин тоже пройдет курсы какого-нибудь там фабошно-аниматорского усовершенствования. И научится анимировать живых, то есть читать в их душах и мыслях. И будет, как я почему-то подозреваю, читать именно то, что в полной мере отвечает сегодняшнему политическому моменту и как никогда нужно для укрепления власти и поддержания порядка…

Меня снова трясло.

Но вдруг хриплый голос саксофона коротко пролетел над уже довольно полным и шумным залом.

Семен! Родной мой, милый мой человек!

Откуда взялся? Я сижу почти у лестницы, а не углядел. Незаметно он как-то — по-ангельски — вознесся сюда, на второй этаж «Альпины». Вот же он — уже расчехлил инструмент… дуднул для пробы… или чтобы все услышали — дескать, вот он я, пришел уже… Теперь с подмастерьем-пианистом недовольно о чем-то рассуждает…

У меня слеза навернулась на левый глаз, и я помахал ему: Семен! Это я, Бармин! Мы с тобой одной крови. Мы с тобой аниматоры, да!..

Говорят, я даже чуточку одаренней! Но мало ли что говорят все эти придурки! Не обращаем внимания на их болтовню!.. Я тебя обожаю, я преклоняюсь пред тобой, Семен, потому что ты умеешь дудеть в дуду.