Ты бог дуды! Я плавлюсь от звука твоей кривой дуды, и все вокруг плавятся… Мне будет приятно, если ты махнешь в ответ, — махни,

Семен, я буду горд!..

Не заметил.

Но зато взял сакс, мундштук продул… протер… снова что-то проворчал. Лабух огрызнулся в ответ (ишь ты, дерзкий какой!).

Изготовился, согнулся, как все они гнутся, когда хотят показать, что, мол, сейчас рванет прямо из души (а это, между прочим, ни о чем не говорит — может, из души, может, из живота, может, еще откуда, — но у Семена точно из души!), лабух знакомо тренькнул разок-другой — я вздрогнул от радости! — и все, и меня повело, потому что я уже понял, что сейчас будет, — будет «Караван»! «Караван»!

И точно! — через секунду пошел! поплыл! закачались пески! понесло жарким ветром, выжимая слезы из моих пьяных глаз! Пошел! Пошел!..

Я не люблю, когда на соленый арахис тратят больше, чем на пиво.

Я люблю, когда все по-честному. Когда все соразмерно. И я понимал — это награда мне за этот длинный гадкий день… за то, что я сам устроил его таким длинным и гадким… и за то, что я все-таки хочу быть лучше!.. Другое дело — не получается, но хочу же!..

Караван шел, караван шел… Свистел ветер, бросая в глаза горсти песка… Навстречу черному ветру пустыни тяжело и мерно шагали верблюды… Семен гнулся, вздымая жерло сакса к фиолетовому небу…

А текучий песок змеился, тек, струился, язвительными улыбками сбегал с барханов… Черные пески лежали кругом; такие черные, что все в этом караване думали только о смерти. Почему? — потому что только смерть была рядом, только смерть была вокруг, а до жизни нужно было шагать и шагать — мерно и тягостно, тягостно и мерно… Шагать, пока не пройдет отведенное время.

Да, единственное на свете, о чем не нужно заботиться, — это время: оно, слава богу, течет само собой.

Но, может быть, оно когда-нибудь все-таки пройдет, это чертово время? И наш забитый, заболтанный, замороченный мир поднимет голову и увидит, в какой он заднице? И поймет, что еще два-три его слепых и пьяных шага — и он скатится в тартарары?.. Поймет? Или все будет идти старым порядком? Уже давно понятно, что резать ножом и стрелять, а в ответ кидать бомбы и палить из танковых пушек, а в ответ взрывать автобусы и вагоны метрополитена, а в ответ производить зачистки и расстрелы, а в ответ забивать в подвалах насмерть, а в ответ ставить на колени и стрелять в затылок, а в ответ… а в ответ… а в ответ… — все это умеет каждый; каждый так или иначе умеет убивать.

А воскрешать мертвых — никто!..

Музыка плыла, слоясь и переливаясь, как слоится и дрожит горячий воздух над камнями. Музыка ветвилась, тянулась вверх, вырастала в большие деревья; потом начинала сгибаться, бессильно склонялась, а вот уже и стелилась по земле — узловатая, кривая, переломанная… Но я знал, что постепенно она распрямится… Вспомнит самое себя…

И вдруг музыка оборвалась.

Караван встал.

У меня было такое ощущение, что он с разбегу ударился в бетонную стену.

Меня просто швырнуло вперед, на пыхнувшие навстречу подушки безопасности.

Вот так.

Вот тебе раз.

Пианист по инерции расколол воздух на несколько неровных тактов — и тоже смолк.

Семен положил инструмент на крышку рояля и махнул кому-то рукой.

Кому?

Бог ты мой!

По лестнице неспешно всходил сам Василий Савельевич Мизер, теоретик от аниматорского искусства.

Который, как не преминула бы выпалить Катерина, каждый раз при попытке провести сеанс анимации второй категории… копеек на сорок… гм!.. Ну ладно, впрочем, дурацкие-то шутки повторять.

Довольно красочно всходил Мизер — блестя очками, грозно топорща усы, хмурясь с таким видом, будто явился с инспекцией.

Держа сакс на отлете, Семен стоял на низеньком эстрадном подиуме и как-то очень радостно махал сему автору многочисленных статей, в коих он неустанно освещает наш общий анимационный процесс.

Мизер оглянулся. Он редко появлялся в «Альпине». Честно сказать, и делать ему тут было особо нечего. В городе полно мест, куда он может войти и гордо сказать: «Я — аниматор!», и тогда присутствующие, которые в нашем деле ни ухом ни рылом, дружно встанут и сдвинут кружки в его честь. А если он в «Альпине», традиционном приюте аниматора, что-нибудь такое брякнет — «Я — Мизер!» — так все только фыркнут и пальцем покрутят: готово дело, совсем теоретик с глузду съехал от своих тухлых умопостроений… Шел бы лучше от греха подальше.

Хотя, конечно, ссориться с Мизером — это значит на следующий же день прочесть где-нибудь, что твое искусство в последнее время совсем закисло, а рейтинг упал пунктов на двадцать. И тогда не за тобой, а за другим побежит клиент, умоляя как можно более качественно воспламенить в колбе дорогую тень.

Между тем Мизер крутил круглой башкой, топорщил усы, сверкал очками и, похоже, никак не мог поверить, что Семен машет именно ему.

Но он сомневался напрасно — ему, именно ему махал Семен.

Мизер сделал еще несколько шагов — уже по ровному полу по направлению к эстрадке, — а Семен как раз с нее ступил на пол.

Семен скалился. Не улыбался, а именно скалился — широко и радостно.

Шагая, он заложил руки за спину и стал похож на арестанта — сутулый плешивый зэк, выведенный на недолгую прогулку.

Они сошлись.

Мизер протянул руку и начал что-то говорить, кивая. Должно быть, он был несколько польщен. Семен тоже что-то сказал. Рука Мизера висела в воздухе. Семен своих не вынимал из-за спины. Вот еще что-то сказал. И еще. Мизер гордо вскинул голову. Перестав скалиться, Семен проговорил длинную и явно увещевательную фразу. Мизер оглянулся. И снял очки.

И тогда Семен отвесил ему плюху.

Не пощечину, нет. Мощную плюху — тресь!

Семен стоял перед ним еще секунду или две. Должно быть, предоставлял

Мизеру возможность ответить.

Потом развел руками, повернулся и не торопясь пошел назад к своему саксофону.

Я так понял, что он просто хочет доиграть «Караван». Довести караван. Ну правда, он ведь шел, этот караван? Так пусть дойдет до пункта назначения. Это по-честному. Никакие обстоятельства не должны ему помешать.

Мизер все стоял и крутил своей круглой башкой, причем с таким видом, будто только что кого-то славно отделал. Я с любопытством наблюдал.

Драться он не полез. Леща проглотил, как будто так и надо. Теперь что? Сядет за стол и закажет шницель?

Этого я так и не узнал, потому что в кармане зазвонил телефон. Я поднес его к уху — и с оторопью услышал ее низкий, немного гнусавый — ее темно-розовый, влажный, — ее мятный, сиреневый — короче говоря, несомненно, ее голос:

— Только не бросай, пожалуйста, трубку!