— Трудно бы мне пришлось, если бы вы не разъяснили мне тонкости всей этой процедуры, подполковник, — отблагодарила его Александровская своей едкой иронией. — В последний раз предлагаю подарить эту ночь вам. Больше такого случая не представится.

— Мне казалось, что вы потребуете предсказать вашу судьбу после расстрела.

Когда на рассвете подполковник явился за ней, Елизавета Александровская лежала поперек нар, упершись головой в стенку и свесив оголенные ноги на пол, и самодовольно улыбалась. В томной позе ее прочитывался откровенный вызов подполковнику. Вызов с нотками мести. Для этого у террористки были все основания. Имоти уже знал, что из четверых сменившихся у ее камеры персональных часовых троих она сумела соблазнить.

Уходя на «казнь», она могла чувствовать себя вполне удовлетворенной. У нее было все, чего она желала, — мужчины, деньги, много денег… Которые позволят ей скрыться от японской разведки. Александровская понимала: война завершается и вскоре Япония рухнет вслед за Германией. Самое время бежать и где-нибудь на год-два затаиться. Не в Китае, естественно, в Европе. Лучше всего — во Франции. У нее был свой канал, своя «тропа в Париж».

Этих троих, соблазненных русской красавицей, невозмутимый Имоти как раз и отправил расстреливать свою искусительницу, сумевшую к тому времени рассовать деньги по самым интимным местам туалета. В этом заключалась его месть, на которую подполковник тоже имел право.

В тот момент, когда Имоти скомандовал свое «пли», «взбесившаяся самка» еще верила, что патроны у солдат действительно холостые. Перед выводом из камеры она не забыла дважды напомнить подполковнику, чтобы лично проверил.

— О чем вам печалиться, мадам? — успокоил ее Имоти. — Вы умели прожигать свою жизнь, как никто из нас. Искренне завидую.

Зато передавая ее тело могильщикам, он приказал лейтенанту проследить, чтобы ни одной иены у расстрелянной изъято не было. Ни одной. И на том свете «взбесившаяся самка» должна была удостовериться, что свои обязательства перед агентами японская разведка выполняет свято, как величайшую заповедь Господню.

Замок венчал небольшое плоскогорье и казался вечным и неприступным. Его мощные стены вселяли в генералов воинственный дух средневековых рыцарей, а таинственная тишина залов ограждала от взбудораженного, насквозь простреливаемого мира.

В свое время, когда Гитлер был еще уверен, что основной ставкой его станет «Бергхоф», замок Клессхайм, по тому же замыслу, должен был превратиться для него в такую же резиденцию для приемов, как для Сталина — Московский Кремль. Не привлекая особого внимания к этому каменному творению древних мастеров, он приказал понемногу свозить туда картины и гобелены, восстановить украшенные причудливой лепниной камины; все чаще пытался проводить там встречи с послами и политическими деятелями. Будь его воля, он вообще перенес бы столицу рейха сюда, в Берхтесгаден. Однако же его воли хватало теперь далеко не на все.

Когда-то французы были шокированы, узнав из писем Наполеона, — прочитанных ими уже после смерти императора, — что почти до последних дней своих он оставался… корсиканцем. Что же касается французов, то они для него были не более чем пушечным мясом, благодаря которому он попытался завоевать Европу. Париж, как и вся Франция, понадобился этому величайшему из авантюристов только потому, что для его полководческих замыслов Корсика оказалась слишком крохотной и бесталанной.

Иногда осознанно, иногда нет, но Гитлер постоянно возвращался к той мысли, что у него, австрийца, тоже есть огромный долг перед своей маленькой Австрией, которую он постарался подчинить Германии только потому, что альпийская республика оказалась слишком мизерной, чтобы взрастить настоящего гения войны и возродиться в могучую империю. Точно так же, как у Сталина начали вдруг проявляться все признаки русского шовинизма, поскольку его горная страна Грузия, по нынешним представлениям, не тянула даже на небольшую банановую колонию.

Войдя в штабной зал, овальный стол которого всегда был покрыт огромной картой Европы и где его уже ждал весь имеющийся в наличии генералитет, фюрер молча подошел к карте с нанесенными на нее местами высадки, плацдармами и даже искусственными гаванями, спешно создаваемыми американцами для приема новых десантных барж.

— Значит, они решились, — с легкой иронией произнес фюрер, всматриваясь в пометки. — И теперь теснят нас. Ну-ну… Вот так оно, пошло-поехало[29]. Только Западного фронта нам и не хватало.

Роммель с удивлением обратил внимание, что фюрер вдруг заговорил на ярко выраженном австрийском диалекте, который даже не пытался скрывать. Да что там, он бравировал им! Хотя раньше всячески пытался искоренять.

«Что бы это могло значить? — подумал он. — Уж не презрение ли к бездарным германским маршалам, недостойным великой “австрийской идеи” Третьего рейха?»

— С фронта нам сообщают что-нибудь новое, фельдмаршал Рундштедт? — спросил тем временем Гитлер.

— Союзникам удалось оттеснить наши войска и закрепиться на полуострове Котантен, — остановился командующий рядом с фюрером.

— Почему только на полуострове? — резко возразил Гитлер. — Совершенно очевидно, что они теснят нас по всему фронту высадки.

— Похоже, что так оно и есть, — неохотно признал Рундштедт. — Исключение составляет разве что район Вьервиля, где одна из наших дивизий продолжает яростно сопротивляться, пытаясь сбросить десант в море.

— Одна дивизия продолжает сопротивляться! — саркастически возмутился Гитлер.

— При этом сообщается, что союзники несут огромные потери. Концентрация войск и техники противника такова, что, по существу, ни один снаряд не пропадает зря. Это уже не фронт, а муравейник.

— Ну так истребляйте его, фельдмаршал, истребляйте! — потребовал фюрер на своем «корсиканско»-австрийском. Вспомнив, что напропалую эллинствовавший македонец Александр Македонский накануне решающих сражений предпочитал обращаться к своим воинам на горном наречии их детства.

— Для этого нужны подкрепления. Между Сеной и Шельдой у нас имеются четыре дивизии. Будет правильно, если мы срочно перебросим их поближе к боевым действиям и преградим союзникам путь на Париж.

— И еще, господин канцлер, — подхватил его мысль Эрвин Роммель, и все заметили, что фельдмаршал не обратился к нему так, как было принято в их кругу, то есть «мой фюрер». — Было бы неплохо, если бы мы все вместе отправились в «Волчье логово-11», поближе к фронту, и провели совещание с нашими полевыми генералами.

— Причем отправляться нужно сегодня же, — уточнил Рунд-штедт.

— Вы тоже так считаете? — решительно обратился фюрер к Кейтелю и Йодлю. И, услышав утвердительный ответ, внимательно всмотрелся в их лица.

«Успели сговориться, — молвил он про себя. — Считают, что теперь они могут решать все, что угодно: куда мне ехать, где проводить совещания, что предпринимать… Чем яснее становится развязка, тем наглее они ведут себя, а потому становятся особо опасными…»