– Как ты думаешь, что теперь с ней будет? Что сделают ее родители? – спросил он после небольшой паузы.

– Понятия не имею. Я знаю только, что глава семьи пьет, а напившись, бьет мать, да и дочери наверняка попадает, так что предсказать отцовскую реакцию довольно легко. Что касается матери… вряд ли она обрадуется, все-таки Люси только четырнадцать. Завтра я поговорю с ней, пока отца не будет. Ребенка, скорее всего, придется оставить: Люси на пятом месяце, и предпринимать что-либо уже поздно. С другой стороны, рожать в этом возрасте – такое же преступление, как и аборт. Люси придется многое вынести – и не только роды, а ведь она сама еще ребенок!

На этом разговор закончился. На следующий день Дженни встала пораньше и без четверти двенадцать сидела в своем ярко-желтом «Шевроле», чтобы ехать к матери Люси. Когда она отыскала наконец нужный дом, девочка уже ждала ее на крыльце.

Когда Дженни вошла, мать Люси складывала на кухне предназначенное для стирки белье и что-то негромко напевала себе под нос. При виде Дженни на ее лице отразились испуг и растерянность. Мать Люси знала, кто такая Дженни Суит, знала, что ее дочь ходит к ней в кружок.

– Что-нибудь случилось? – спросила она, бросив на дочь подозрительный взгляд. – Ты что-нибудь натворила?

Люси отрицательно покачала головой, но отвела глаза.

– Все в порядке, миссис Фергюссон, – ответила за нее Дженни, и мать Люси растерялась еще больше. Она производила впечатление нервной, немного истеричной, неуверенной в себе женщины, о чем свидетельствовала и ее первая реакция – попытка обвинить дочь в каких-то проступках (на занятиях Люси несколько раз жаловалась на эту «привычку» матери, так что Дженни не удивилась).

– Я беременна! – неожиданно выпалила Люси и, бросившись матери на шею, зарыдала. Миссис Фергюссон тоже заплакала, крепко обнимая дочь. Дженни усадила обеих за кухонный стол, налила матери стакан воды, после чего Люси, запинаясь и всхлипывая, пересказала свою простую и печальную историю.

Признание дочери повергло миссис Фергюссон в самое настоящее смятение. «Как ты могла?! – то и дело повторяла она. – Как ты могла?!!» Но дело было сделано (зов природы, виски и настойчивость молодого человека этому способствовали), и теперь нужно было искать выход из создавшегося положения. Мать Люси, однако, все еще пребывала в растерянности. Первым делом она сообщила дочери, что теперь «отец убьет нас обеих». Дженни вызвалась было сама довести все до сведения мистера Фергюссона, но мать Люси, поблагодарив за предложение, отрицательно покачала головой. Она была уверена, что это не улучшит, а только ухудшит ситуацию. Нет, сказала она, придется им как-нибудь самим выпутываться. Люси, сказала она, поедет в монастырь Святой Девы Марии – как можно скорее, пока никто не заметил ее состояния, – и останется там до родов. Когда ребенок появится на свет, она оставит его в приюте на попечение монахинь, а сама вернется домой. «Хоть бы он родился мертвым!» – добавила миссис Фергюссон, и Дженни вздрогнула. Ей было очень тяжело слышать подобное, но она постаралась справиться с собой. Впрочем, разговор и без того получился очень тяжелым. Люси все время плакала, ее мать – тоже, и Дженни снова вернулась домой в подавленном настроении. Она, конечно, рассказала обо всем Биллу, но только для того, чтобы выговориться. Так или иначе сделать они ничего не могли.

Вечером Дженни все же позвонила Люси домой, но ей никто не ответил. Зато рано утром, еще до начала церковной службы, Люси появилась на пороге ее дома. Ее лицо раскраснелось и блестело от пота – всю дорогу она бежала, чтобы еще раз повидать Дженни и попрощаться с ней. Мать, как и собиралась, отправляла ее в монастырь. Отец, когда обо всем узнал, пришел в ярость и заявил, что не желает видеть свою дочь-шлюху до тех пор, пока она не избавится от своего ублюдка. Он даже хотел ударить Люси, но мать заслонила дочь собой, и в результате отец избил ее.

На прощание Люси крепко обняла Дженни и, поблагодарив за все, что та для нее сделала, поспешила домой, сказав, что мама уже ждет ее, чтобы отвезти в монастырь. Дженни в свою очередь сказала, что обязательно навестит ее там, и пообещала ничего не говорить другим девочкам, хотя обе понимали: те обязательно догадаются, в чем дело, если Люси вдруг исчезнет на несколько месяцев. Ребенок должен был появиться на свет в июле; вскоре после этого Люси предстояло вернуться домой, но Дженни невольно подумала, что после родов и расставания с младенцем девочка уже никогда не будет прежней. Всю свою оставшуюся жизнь она будет мучиться и гадать, где сейчас ее дитя, с кем, хорошо ли ему…

Эти мысли одолевали Дженни весь оставшийся день. Когда наступил понедельник, она не выдержала и отправилась навестить миссис Фергюссон. Та плакала на кухне, под глазом у нее чернел огромный синяк. Увидев Дженни, она подняла голову, и в ее глазах отразилось отчаяние. Она походила на человека, у которого нет выхода и нет надежды. Так выглядели многие женщины, которые приходили по понедельникам в группу жертв домашнего насилия, и Дженни почувствовала, как ее сердце сжимается от жалости. Увы, единственное, что она могла сделать для миссис Фергюссон, это пригласить ее в группу для родственников алкоголиков или для тех, кто пострадал от рукоприкладства мужа, и мать Люси пообещала прийти, однако оставалась очень испуганной. Дженни была совершенно уверена, что она не придет, однако, как ни удивительно, вечером миссис Фергюссон, которую звали Мэгги, появилась у нее в гостиной. Поначалу она явно чувствовала себя не слишком уверенно, но, послушав рассказы других женщин, несколько приободрилась. Таков, насколько успела заметить Дженни, был самый первый результат занятий в группах жертв домашнего насилия: женщина, которой до этого приходилось в одиночку терпеть издевательства и грубое обращение, начинала сознавать, что она не одна и что выход есть.

Во вторник Дженни поехала в монастырь Святой Девы Марии, чтобы проведать Люси. С первого же взгляда ей стало ясно, что девочка чувствует себя очень несчастной и одинокой, хотя условия здесь казались неплохими, да и монахини были к ней очень добры и внимательны. Одна из них рассказала Дженни, что врач уже осмотрел Люси и подтвердил, что ребенок должен родиться в июле. Монахиня обещала, что после того, как малыша поместят в приют, они постараются подобрать для него хороших приемных родителей. Что касается Люси, то ее должны были отправить домой сразу после родов.

Когда после разговора с монахиней Дженни вернулась к Люси, та крепко к ней прижалась и, плача, умоляла не оставлять ее в монастыре, но это было невозможно – забрать девочку могли только родители. Стараясь хоть немного поддержать Люси, Дженни сидела с ней, пока та не начала успокаиваться. Внезапно девочка подняла на нее глаза, в которых была отчетливо видна уже совсем не детская тоска.

– Возьмите моего ребенка себе, миссис Суит! – прошептала она. – Я знаю, вы давно хотите собственных детей, и… У вас ему будет хорошо. Я не хочу никому его отдавать – только вам. По правилам он не должен знать, кто его настоящая мать, – вы и не говорите, но я, по крайней мере, буду знать, что моему ребенку ничто не угрожает, что его любят, о нем заботятся… Я знаю, вы с преподобным Биллом будете ему хорошими родителями. Возьмите его, ладно?.. Возьмете?