способен один человек, и забирает от священного места еще больше? – Француз не мог выбраться из логического тупика.

– Город берет материалы, – ответил Сейль Кор. – Одиночки входят в Ворр не ради древесины; они ищут другого. Эти пути и восточное легкое, где сейчас валят лес, отданы в дар. Это баланс между Ворром и миром людей, между теми, кто обитает здесь, и теми, кто обитает в городе.

– Но как возможен баланс, если лесу и его богам не нужен город?

На лбу Сейль Кора пролегла вертикальная борозда. Ему не нравилось слово «боги» во множественном числе, это он уже объяснял.

– Эссенвальд – библиотека леса, придаток. Его привлекло сюда, когда Ворр уже был древним. По физической близости стольких людей Бог индексирует нынешние пути человечества; так учатся его ангелы. Это открытая полка.

Француз нахмурился в ответ. Назрел новый вопрос, и он отвел глаза в окно, чтобы его сформулировать, но бегущие деревья размололи мысли, как движение лимбоя.

Он откинулся на стенку и представил молчаливого великана, бредущего по поляне, в глубоких размышлениях оглаживая рукой длинную белую бороду. Он видел ангелов в развевающихся хламидах, идущих по полуденным улицам города; стоящих в общественном парке, разглядывая отель, где на балкон вышла женщина. Он вырвался из глупости картины, пораженный ее наивностью. Взглянул на Сейль Кора в поисках толики успокоения, но и тот уже расслабился в пути; лишился хмурости и наблюдал за движением снаружи. Его глаза бежали за деревьями, и месмерический покой наполнил его тело и лучился в лице. Француз чувствовал силу и решимость Сейль Кора, видел, как они озаряли его изнутри и проливали свет неприкосновенного совершенства. Он мог часами наблюдать за этим человеком. Восторг подпитывался каждым нюансом позы и выражения; в его обществе Француз мог позабыть о гложущем гневе и злобных видениях в своей голове.

Сейль Кор обернулся на белого, разодетого в фарс цветастых платьев. Он заметил перемену в глазах своего друга, и по его лицу пробежала неуверенность. Француз ответил слабой беззащитной улыбкой.

Они уснули до сумерек, пока вагон дребезжал вперед на своей постоянной скорости. В их купе, да и в любых других, не было ламп. Все спало еще до того, как пришла абсолютная тьма, и останется в дреме до далекого рассвета. Поезд стал невидим, не считая искр и румянца там, где из трубы валил дым. Деревья игнорировали его мрачное путешествие; живность была слишком занята, чтобы обращать внимание. Некоторые из ночных племен на окраинах ненадолго останавливались и прислушивались к ритмичному линейному голосу. Большинство принимало состав за часть ежедневной рутины Ворра и оставалось на расстоянии. Однажды, в самом начале, несколько невыразимых попытались его убить, встав на путях с копьями, чтобы противостоять скорости чудовища. Их конец был кратким и кровавым, и легенда просочилась к будущим поколениям, научив держаться подальше.

Так, нетронутый растениями, животными или антропоидами, поезд стал почти автоматическим в своем постоянном сообщении между городом и лесом. С трудностями сталкивались только инженеры и кочегары, которые посменно бодрствовали на протяжении гремящих миль. Что-то возражало против их бдения, что-то ощущалось в замкнутом пространстве площадки. Оно таращилось, пока закидывался уголь, разжигался огонь, плевались уголья. Оно раздраженно наклонялось над горящим маслом и паром. Голоса тревожили трубки и поручни; голоса из проносящейся ночи, что нельзя было расслышать из-за грохота двигателя. Одни говорили, что это ангелы беспокоятся из-за вторжения разума в Ворр. Другие – что это призраки лимбоя, в поисках своих хозяев. Те же, кто работал у топки, говорили все меньше и меньше, потому как слышали больше и больше.

На следующий день они не проснулись. Никто и никогда не просыпался. Следующий день всегда был темнее – возможно потому, что чем дальше углублялся поезд, тем гуще становился лес, его огромный полог вздымался против небес на все более высоких деревьях. А возможно, из-за бормочущей скорости, никогда не сменявшей пульс или темп, ритмичные поющие рельсы насылали на пассажиров пелену гипнотической комы подобно метроному для пианино. А быть может, в этом страннейшем из мест выгибались и гнулись самые естественные законы мира, давно известные и надежные. Здесь ночь могла отличаться иной плотностью, так что приход рассвета, начинавшего собираться на листьях, занимал сорок часов.

Они моргали и потирали глаза из-за нового света, стоя и потягиваясь на свисте поезда. В вагоне висел странный запах – незамечаемый в обычной жизни. Француз знал этот аромат по молодым дням, когда баловался спелеологией в Швейцарии. Он со своим атлетическим проводником должен был проникнуть в мелкий лаз глубоко в артериях Нидленлоха. Целый час они ползли по узкому туннелю. Тогда Француз и заметил его впервые.

– Что это за вонь? – спросил он у своего проводника.

– Это мы, майн херр. Люди.

Молодой Француз понял истинность этих слов чуть ли не раньше, чем они прозвучали. Это был запах чего-то врожденного, исконного.

И в то же время запах был совершенно новым; другая, высокая нотка, сложная и волнительно пронзительная; он принял ее за дыхание самого Ворра. Когда он повернулся к проводнику, чтобы справиться об этом, его глаза упали на багажную полку, и он мигом забыл о вопросе. Француз вскочил на плюшевое сиденье, как нервозная болонка, и дернул за свой чемодан. Тот не шелохнулся. Страхи первого взгляда подтвердились: полка отрастила усики и стебли, деликатные ветви, протянувшиеся из резной листвы и вцепившиеся в его имущество, в непотребной манере сплетаясь на коже. То же произошло вдоль всей полки, и другие редкие пассажиры, заметив его реакцию, осознали, что угодили в ту же беду. Они присоединились к нему, ворошили и расшатывали свои пожитки, вырывая их из хватки новых похотливых побегов. Француз рубил бы заросли, найди он подходящий инструмент, но ему на помощь подоспел Сейль Кор, раздвинул стебли и распутал усики, чтобы затем опустить ненужный багаж к ногам маленького человечка.

Поезд замедлился до остановки, зашипевшие тормоза клинили угрюмую инерцию с визгом, от которого в непроницаемой глуши деревьев сворачивались чьи-то уши. Здесь ждал приподнятый деревянный перрон для пассажиров и пандус для вагона с рабами. Низкие платформы вагонов уходили в даль расцарапанных путей и накатанных колей. У станции не было названия – она в нем не нуждалась. За перроном стоял маленький деревянный домик. Они собрались и направились к нему, разминая после вагона ноги, все еще спросонья; деревянное похмелье, сшитое на живую нитку амнезии.

В доме был зал ожидания, голый и пустой. В нем оказались лишь скамьи и засиженная мухами карта Ворра, приколотая к стене. Они вгляделись