за руку с конца пути, пока в теле разбалтывается мое «я», поглощенное встречей с другим, рожденным здесь.

Неожиданно река выпрямляется, превращается в длинный несгибаемый канал без излучин и стариц. Паулюс говорит, что это похоже на каналы Маас, что он еще никогда не забирался так далеко. Двигатель пыхтит и влечет нас едва ли быстрее скорости воды; гладь чистая и отражающая. Пока тянется вечер, лес, что растет из воды и поднимается к облакам, гипнотизирует нас, ввинчивающихся в его дебри среди абсолютной одинаковости; идеальная симметрия, развернутая в идеальную перспективу. Часами ничто не меняется; сумерки движутся медленнее наших глаз, и мы втягиваемся в поблескивающее отражение, позабыв себя. Мы растворяемся.

Оба человека потеряли себя. Такова цена любого посещения леса: мудрецы и олухи расстаются с собой радостно; другие сопротивляются и цепляются, сжигают кости рук до крюкастых культей, пока не выбиваются из сил или не сводятся в ничто.

Лодка посерела, и люди светились в сумеречном течении. Лучник отдал голос воде, его имя поплыло к веткам, а его мозговое дерево стало под стать деревьям в перевернутых небесах, переполненных робкими звездами. Лодочник изобрел новый агрегат – некий водяной ткацкий станок, предназначенный для морей. Его фантазии манят ангелов. Они пробуждаются из-за плотности этого вторжения, от вибрации механизма мысли, хоть произведенная идея и не несет последствий.

Они приходят с пониманием и наблюдают с опаской, видят «я», плывущие против течения, вдаль от людей. Ангелы держатся на расстоянии из страха угодить в янтарь человеческой ауры. В липкое солнечное вещество, сделанное не для здешних мест, льющееся несдержанно.

* * *

В конце пути по трехчасовой тропе Сейль Кор поднял руку.

– Здесь мы должны повернуть, – сказал он. – Либо назад, либо направо, – телом он тянется направо, одной ногой уже на дороге.

Француз поднял взгляд на радостное лицо друга.

– Думаю, мы пойдем направо, – сказал он.

Они двинулись по узкой тропинке, желая больше чудес, чем уже видели. День был непредсказуем, но притягательность стоила возвращения в ночи. Они лицезрели струящиеся ветры Ворра – длинные поющие течения турбулентности, летящие и рябящие между контуров земли и обширного полога неподвижной листвы. Глубокий, но не повсеместный ураган еще не выветрился из легких путешественников – чистейший воздух, какой только можно вдохнуть; острый, как лайм, мягкий, как свежевыпавший снег. В своих торопливых частицах он нес молодость и чистоту, прочищал и выравнивал взгляд. Когда он впервые налетел на Француза, тот задохнулся, пока из просмоленной сути вымывало скверну городов и его собственных залежей злобы. С зацементированного бытия спала чешуя, и в кашле он расстался со всем. Не было слов, чтобы связать воедино опыт двух друзей; они делили его между собой в моментах, существующих вечно.

Они вышли на небольшую прогалину, казавшуюся девственной, нетронутой – животные и растения как будто удивились им и бросили обычные занятия, свой континуум, чтобы отметить присутствие незнакомцев, прежде чем исчезнуть в звуке расступающихся листьев. Сейль Кор вышел вперед, на середину прогалины, пристально глядя на землю.

Француз изучил периметр и в изумлении нашел десятки расходящихся путей. Они были обычными, но заросшими, – тропинки, бегущие из центра циферблата. Путь на четыре часа был самым широким, словно проложенный каким-то животным много больше остальных. Француз заключил, что на прогалину со всех сторон приходило целое многообразие животных, чтобы пить или есть, но не мог найти ни следа воды или пищи – ничего очевидного, что могло бы их привлечь. Он повернулся к другу и обнаружил, что тот стоит посреди пространства с желтой книгой в руках: вот и ответ. Француз подошел к черному человеку, отливавшему синим в пестрящем свете, на его лице появилось возбуждение, приглушенное величием.

– Сейль Кор? – спросил он. – Что это?

– Это то самое место, – тихо сказал черный человек. – Я был здесь раньше. Здесь жил он.

– Кто?

– Святой Антоний, – ответил он, едва ли шепча. – Посмотри на землю, взгляни! Здесь до сих пор есть шрам его жилища.

Глаза Француза изучили прогалину, где действительно виднелось углубление или шрам. Оно напоминало прямоугольный оттиск хижины или домика, выписанный худосочной растительностью, слабый и незначительный. Француз прошел бы прямо по нему, даже не заметив.

– Здесь он жил многие века назад; на этом месте было его простое жилище.

– Откуда ты знаешь? – беспокойно вопрошал Француз.

– Об этом месте я тебе говорил, сюда меня водил в детстве отец; он рассказывал мне историю, показывал знаки перед тем, как я вступил в истинную веру. Здесь мы в тот день молились вместе, – Сейль Кор посмотрел на друга. – Вот почему я согласился прийти сюда с тобой – чтобы ты коснулся этого священного места и узрел путь. Мы можем помолиться вместе. Вот почему я тебя привел.

Француза изумило это откровение. Его вдруг ознобило от злости на друга – от эмоции, которую он вроде бы уже сбросил, той, что больше всего выбивалась из настроения этого места. Момент стал высящейся ошибкой, содрогавшейся громче деревьев и дольше металлических рельсов, что принесли их сюда, в центр глуши.

– Я пришел посмотреть лес, – сказал он со сдержанной вялостью.

Сейль Кор ответил слишком быстро:

– Это место не для зевак, не для любопытства! Не место для того, чтобы поглядеть и забыть. Оно сакральное и всеведущее, здесь люди должны отдаться, пожертвовать какую-то свою частичку или всех себя. Нельзя войти и выйти, как заблагорассудится; это не парк и не городской сад.

Настала пауза, когда существовал только звон в их ушах, донесший внезапное железо издали. В такие мгновения поджимаются челюсти, словно ожидая, когда прекратят отзываться шум и боль. Звери и птицы, первоначально занимавшие прогалину, давно ушли – их гнала через деревья набегающая приливная волна конфликта. Следующие слова Сейль Кора были далеко не громкими, но они разорвали напряжение.

– Я же говорил, что путешествия сюда ограничены; это будет моим последним, и я дарую его тебе. Я никогда не встречал другого, кому это так нужно. Я привел тебя для спасения – это твой единственный шанс.

Затем он встал на колени, открыл книгу и начал читать вслух; книга была из веленя, с поломанным корешком. Он читал об Эдеме после изгнания; это оказалась другая версия Книги Бытия, которую Француз еще не слышал, полнящаяся местными деталями и непонятными отсылками. Терпение Француза истощилось; его разочаровала мотивация друга. Экспедиция испорчена, превратилась в гротескную евангелистскую уловку, трюк, чтобы обратить его в бредовое христианство ветхозаветного пошиба. Он отвернулся и вышел с прогалины, оставляя нудящий голос перечислять имена ангелов. Француз дождется на станции и там же