о его хитрости и чрезмерном знании. Он не рассказал о том, чего боялся, о том, что видел вблизи в те недолгие минуты: о шоке узнавания; о лице, которое знал много лет назад, – лице, нетронутом временем, хотя сам Цунгали постарел, а его тело замедлилось. Должно быть, это ошибка, игра разума – возможно, это сын, неотличимый внешностью. Альтернатива, хотя и объяснила бы его силу и автоматическое размещение в памяти Цунгали, была невозможной.

– Я убью его в Ворре, – заключил Цунгали.

– Или он убьет тебя, – без эмоций констатировал Небсуил. – Почему, по-твоему, он направляется в Ворр?

– Потому что там его судьба, какое-то незаконченное дело. То, чего не хотят допустить белые солдаты, – Цунгали поворошил светящиеся угли палкой, соорудив в мерцающем очаге новую цитадель. – Быть может, он ищет встречи с обитающими там ангелами или демонами.

– А! – сказал Небсуил. – О демонах мне неведомо, но Былые, кого ты зовешь ангелами, – другое дело, они существуют всюду.

– Ты видел их? – спросил Цунгали.

– Я чувствовал их, ощущал, как они приближаются, наблюдают, когда на моих ножах дрожит душа. Некоторые тянутся к человеческим крайностям, хотят заглянуть глубже и понять – и, может, стать частью человека. Ты ни разу не ведал об их присутствии, работник войны и крови?

Ответа не было, и Небсуил продолжал:

– Былые в Ворре могут быть другими, старше; осадком – как в закрытой трубе или в одной из моих пробирок; скрытые и закупоренные, слишком вязкие, чтобы взобраться по стенкам. Во всяком случае, это совпадает с бытующими о регионе историями.

Он отрывисто провел ладонью над головой, словно приглаживал невидимые волосы над блестящим лысым черепом. Он знал, что Цунгали видел больше, но молчит. За это мелкое проявление эгоизма Небсуил даст ему слабый и недорогой бальзам, чтобы закрыть раны. Поделись Цунгали всеми своими знаниями и страхами, ушел бы с мазью, от которой раны заросли бы в два дня.

За неправедность своей задачи или неспособность отказаться от своей цели Цунгали заплатит дорого, но не тотчас и не этому доктору. Небсуил дал раненому воину приметный запах; еще год за ним можно будет следить, а выдрессированные животные доставят весточку о его местопребывании; так Знахарь найдет Цунгали, если тот больше не вернется, – каким бы ни было состояние тела, оно не коснется эффективности запаха.

На следующий день охотник поблагодарил Небсуила и попрощался с ним. За лечение он отдал три десятка булавок, дюжину синих ракушек, собранных морскими племенами, и пять ампул адреналина, украденных из армейских запасов. Сам того не зная, отдал он и неделю своей жизни, а также возможность успеть в своем поручении.

После ухода пациента Небсуил открыл ларь и достал клочок пахучей свернутой ткани, растянул его между замысловатыми латунными держателями. Ручкой с тонким кончиком нацарапал на нем музыкальную арабскую вязь. Когда надпись просохла, он снял ткань и скрутил в трубочку, которую ввернул в невесомый жестяной цилиндрик – не больше изогнутого ногтя его мизинца. Привязал тот к лапке черного голубя, воркуя и напевая птице, зажатой в ладони. Вышел наружу и пустил его к небесам, навстречу трепету восстающих звезд, и присвистнул вслед, чтобы придать скорости на пути.

* * *

Священник сидел за круглым столом в своем доме, близ леса. Птица спорхнула из солнца к знакомому насесту и лотку на верхнем этаже башни Лэнгхорн. Ее вес стронул легкий серебряный колокольчик, призвавший к себе сухопарого человека. Он сорвал сообщение с птицы и распрямил свиток:

«Убийца идет в Ворр за Лучником. Он помечен. Действуй без промедления, или все пропало».

Клирик поместил лоскуток в стеклянный фиал и запер в стальной шкатулке. Он никак не мог войти в лес, но все же требовалось предотвратить смерть Лучника. Придется слать другого вместо себя – того, кто устранит неустрашимого воина на хвосте Лучника. Пригоден был только один: Орм.

Орм жил и работал с лимбоя. Он чувствовал себя как дома в их пустоте; он прятался в их отсутствии. В действительности никто не знал, что есть Орм: когда он был нужен, весточка шла всей их пропащей братии. Тогда из них выходило что-то; никто не знал что, и большинство не интересовалось. Говорили, что мозг его черен и тверд как гранит, в отличие от жидкой кашицы, плещущей в черепах-каштанах лимбоя. Процесс и цена контакта леденили даже прогнившее сердце священника. Но это было необходимо, и он отправился в рабский барак у станции, где держали лимбоя, когда те не трудились под сенью леса.

* * *

Рабский барак стоял на отшибе – три этажа, окруженные огороженным пространством. Это была тюрьма о двух крыльях, где в одном крыле содержались рабы, а в другом – преступники. Большинство преступников являлись теми же беглыми рабами, и в какой-то момент обе части мрачного здания слились. Неудобная история рабовладения была слишком близка; даже в эти цивилизованные времена ее шрамы еще далеко не зажили. В других частях света аболиционизм стал вопросом растущей моральной сознательности. Здесь же работорговля подчинялась естественной эволюции – некоторые говорили, эволюции к состоянию большей деградации. Рабов вытеснило увечное поколение, развившееся в их рядах, заменяя похищенную рабочую силу той, что все это время была скрыта. Постоянное насильное облучение Ворра породило альтернативный клан существ, и в первоначальной армии рабов прорастала новая: семя лимбоя.

Большей частью они были черными и местного происхождения, некоторые – белыми, очень редкие прибились из Азии. Принудить к труду их было просто: они все стремились оказаться в Ворре, и их зависимость легко эксплуатировалась в управляемых сменах. Поезд постоянно рокировал отряды тех, кто после недельного пребывания в рабском бараке отчаянно желал вернуться в проглатывающий лес, и тех, кто от усталости не сознавал толком, что уже его покидает.

Рабский барак и его содержание вменялись в коллективную обязанность Гильдии лесопромышленников – общества крупных фабрик и экспортеров, вдоволь откормившихся на лесном изобилии. Лимбоя было куда труднее контролировать и объяснить, чем их похищенных предшественников. В одном уже коллективном присутствии лимбоя имелось нечто такое ужасное, что большинство обычных людей просто не выносили их общества. Надзиратели держались не дольше нескольких недель; даже самые черствые и жестокие разумы обнаруживали, что через несколько дней задаются вопросами о смысле собственного бытия и бренности существования. Те, кто ранее мог засечь человека до смерти без того и никогда не просыпался по ночам от гнева или мук совести, хныкали, когда в их деформированном рассудке всплывали вопросы о вечном. В первые дни казалось, что организовать и сфокусировать эту