Позевал Илья, позевал, взялся-таки за туесок. Ковыряет шильцем бересту, на одолень-цветок поглядывает.

Вдруг палкой в ворота застучали, посошком сухеньким, всполошно застучали.

Вздрогнул Илья – кто же это?

Слышит, его зовут, по имени, по прозвищу:

– Ай же ты, Илья Муромец, крестьянский сын, отворяй каликам перехожим ворота кленовые, пусти на широкий двор на травке в тенечке полежать, от дороги остыть.

– Ох, Господи! Калики перехожие! – закричал в окошко Илья. – Не могу отворить ворота. Сиднем сижу вот уж тридцать лет. Не имею в ногах хожденьица. И ползти не могу: в руках владеньица тоже нет!

Засмеялись калики перехожие:

– Не ленись, Илья! Вставай на резвы ноги, отворяй ворота, зови в избу за дубовый стол.

Принахмурился Илья, чего попусту насмешничать, хотел с лавки на пол брякнуться. Да и на тебе! Стоят ноги, пол под собой чуют. Пошел, так идут!

Илья к двери, по сеням, с крыльца, через двор! Взялся за дубовый засов – держат руки. Туда-сюда двинул – отворил ворота. А за воротами слепцы друг за дружкой стоят, как гуси.

Взял Илья первого за руку, повел в избу. Перекрестились слепцы лицом к красному углу, положили поклоны усердные.

Возрадовался Илья:

– Ах, отцы, калики перехожие! Я с детства крещен, а как молиться, не знаю. Сторона наша дальняя, темная, люди дубам да медведям кланяются.

Научили калики Илью персты складывать, крестом себя осенять.

– А слова-то какие говорить? – спрашивает Илья.

– Говори просто, – учили калики, – Господи, помилуй мя, грешного. Господь услышит, коли скажешь веруя.

Поклонился Илья каликам за учение. А на стол поглядел: кус хлеба, луковица да кринка молока отпитая.

Говорят калики:

– Поди, Илья, принеси из погреба корчагу с медвяным питьецом, а коли есть что из еды, прихватывай… Дорога у нас была далекая. Губы у нас запеклись от жара, силенка порастряслась на колдобинах. Медведь дорогу в Карачарово прокладывал…

Пошел Илья во двор, спустился в погреб. Взял корчагу с медом правой рукой, на корчагу поставил лукошко с яйцами, левой подцепил бочонок с солеными груздями да полоть копченого окорока.

Принес, поставил на стол.

– Пейте, гости, тридцать лет жданные, ешьте. А коли помыться хотите, баню пойду затоплю.

– Ты с нами побудь, – говорит ему старший из старцев. – Ты коль не голоден, так жаждой не хуже нас томим. Выпей-ка!

И поднес ковш медвяного питьеца.

Такой пыл грудь ожег, такой знич – осушил Илья ковш единым духом, а капли в окошко вытряхнул.

– Каково тебе, детинушка? – спрашивает старший из старцев. – Чуешь ли силу в себе?

Шевельнул Илья плечами, а руки как два быка.

– Господи помилуй! Березу, пожалуй, с корнем вырву. Как репку!

– То, Илья, даже не полсилы. Вот тебе еще ковшик, да гляди, ни капли не урони ни на пол, ни на землю.

Подает другой ковш.

Пил Илья, как цедил, языком по донышку провел для верности.

– Все! – и тряхнул пустым ковшом.

Старейший среди калик спрашивает:

– Ну, скажи, Илья, какую теперь силу в себе чувствуешь?

– Могу дуб с корнем вырвать, могу по избе на плечо поставить.

– Полсилы есть, – сказал старик. – Зачерпну-ка я тебе еще ковшик.

Илья уж напился, выпил с передыхом.

– Теперь какова твоя сила?

– Есть маленько! – говорит Илья. – Возьму луну на одну руку, солнце на другую, а землю на спину.

Испугались калики. Еще ковш подают.

– Да мне уже невмоготу! – говорит Илья.

– Нет, Илюша, ты хоть пригуби. Остальное мы дольем.

Подул Илья на пену, пригубил питье.

Калики спрашивают:

– Скажи, Илья. Вот коли бы к Земле колечко прикрутить, повернул бы ты Земелюшку на ребрышко?

– Ну, где уж! Пить не пил, пригубил, а силы наполовину убыло.

– Того, что осталось, тебе на жизнь хватит, – сказал старший старец. – Будешь ты, Илья, великим богатырем. Смерть тебе в бою не писана. Заказано тебе драться со Святогором, его, могутного, и земля-то через силу носит. Не ходи биться с Самсоном-богатырем, у него на голове семь власов ангельских[53]. Не спорь, не перечь Микуле Селяниновичу, рода его не обижай. Не ходи еще на Вольгу Вещего, он хитер-мудрен, у него в башне не соколы, а муроки. Служи, Илья, правде-истине, молись Творцу. Да будет Господь с тобою.

Тут калики онучи перемотали, лапоточками пристукнули, поклонились хозяину:

– Прощай, Илья Муромец. За хлеб-соль спасибо! Нам пора, да и тебе в дорогу собираться надо. Путь у тебя дальний. Ищи коня по себе. Но знай: чем паршивей, тем могутнее, чем незавиднее, тем краше, а лучше бы всего добыть жеребенка полудохлого.

Еще раз поклонились и пошли друг за другом по-гусиному. Из избы, за ворота, к высокому берегу, где Илья сиживал. А ведь слепые, в воду не попадали бы.

– Господи, помилуй! – взмолился Илья.

Побежал следом, а калики идут себе, и тропа их все выше, выше, над рекой над Окой, над поймой, и дубрава для них как трава.

Поглядел Илья на руки, на ноги: человек.

– Господи, помилуй!

А тут Купавушка на гору с реки воду несет на коромысле. Нагнулся Илья, взял подросточка вместе с ведрами, поставил на высокий берег.

– Батюшки! – ахнула Купавушка. – Ты ли это, безножный, безручный? Откуда что взялось?

– Бог дал.

Заплакала девица милая, вода в ведрах всколыхнулась, заплескалась. А Илья вежливо поднял пальчиком с плеч отрочих тяжелое коромысло и держал, пока слезки не просохли. Говорит Купава Илье:

– Не могла помочь тебе в большой беде, может, хоть теперь на что сгожусь?

– А ведь сгодишься! – смекнул Илья. – Велено мне коня добыть самого невидного, паршивого, а сыщется дохленький жеребенок, так совсем хорошо!

– Батюшки! – удивилась Купава. – А ведь жеребеночек, дохлятинка, у нас в хлеву стоит. Батюшка хотел его в лес отвести зверям на съеденье, так я беднягу у батюшки выплакала.

Поспешила Купава домой, привела жеребенка, а на дворе у Ильи – петух. Петух вроде тот же, что всегда, а ростом с теленка. Шпоры, как рога бычьи, алый гребень с лопух, а хвостом хоть улицу подметай. Сидят перья не хуже радуги.