— пересекалась частями двух немецких корпусов — семнадцатого армейского и первого резервного. На двадцатипятикилометровом же промежутке между означенными линиями лежали сплошные озерные дефиле, окруженные лесами и болотами.

Людендорф читал карту, и торжествующая улыбка не сходила с его уст: прорывом в Усдау, следовательно, и первый армейский корпус Второй русской армии отделялся от главных сил. Гинденбург сидел на стуле без движения, он не обнаруживал радости ни улыбкой, ни лишним движением. Людендорфа позвали к телефону, и, приложив ухо к трубке, он с некоторой веселостью провозгласил:

— Да!

В дальнейшем он не обронил ни одного слова, но по мере приближения конца телефонного разговора лицо его бледнело.

— Ваше высокопревосходительство! — проговорил он, повесив трубку. Но молчавший Гинденбург не дал генералу закончить фразу.

— Вы, генерал, могли бы называть меня просто по имени: Пауль-Август.

— Благодарю вас, Пауль-Август, — поклонился Людендорф. — Однако дело в том, что сообщение, полученное нами о взятии Усдау, ложное.

— Ложное? — воскликнули чины штаба, и только одного командующего не покинуло присущее ему спокойствие.

— Да, господа, Усдау пока находится в руках противника.

— Тем лучше! — провозгласил Гинденбург. Он встал, опираясь на посох. — Машину мне, господа!

— Почему же лучше, ваше высокопревосходительство? — изумился Макс Гофман, не терпевший туманных намеков.

— Я сам непосредственно буду наблюдать за боем с возвышенности.

— Пауль-Август! Я должен вас предупредить, что в близлежащей местности нет ни одной приличной возвышенности! Я немедленно прикажу приготовить под Гильгенбургом аэростат, мы поднимемся на нужную высоту. Однако нам нужно обождать по крайней мере часа полтора.

— Лучшего и я ничего не могу придумать, — охотно согласился Гинденбург.

К Усдау стремилась немецкая бригада, предназначенная для овладения селением и опоздавшая больше, чем на два часа. Там происходила артиллерийская подготовка. Снаряды попадали на территорию расположения русских пехотных частей первого армейского корпуса. Командир первого армейского корпуса, генерал-лейтенант Артамонов, присутствовавший на территории расположения передовых частей, воспользовавшись отсутствием немецкой пехоты, отдал распоряжения о подготовке к обороне.

Генерал-лейтенант Артамонов не считал себя отменным стратегом, но не верил и в то, что кто-нибудь из русских генералов усовершенствовался в этой науке иноземного происхождения. Сам генерал прожил значительно больше полувека и украсил свою грудь орденами, носимыми им повседневно. Если генералу нужно было обедать, он отстегивал ордена с шинели и прицеплял их на мундир. Все, что генерал совершал сам, он приписывал не себе лично, а всемогущему господу: он верил в божественную силу больше, чем в собственные познания.

В день празднования пятидесятилетия подтвердилось, что повседневное упование генерала уважено и царем, и богом: двадцать девятый орден в тот торжественный день оказался приколотым к груди его походного мундира.

В дальнейшем генерал стал командовать корпусом, внося посильную лепту в дело армейского построения пехотных частей. Генерал твердо верил, что никто ничего не выдумает, если всемогущий бог не приведет его к надлежащей мысли.

Артамонов был более чем дороден, и, по его мнению, подобной дородностью могли обладать только русские. Он поощрял нижних чинов, если они знали наизусть две-три молитвы и помнили дни престольных праздников в своих селениях: кто отвечал на означенные вопросы без запинки, того он награждал деревянными иконками. При отправке частей первого армейского корпуса на фронт генерал закупил на специальные от казны ассигнования восемнадцать тысяч образов святителей и приказал для погрузки оных освободить двенадцать двуколок из-под патрон: стрельба, по его мнению, не могла начинаться прежде молитвы.

Первый армейский корпус, усиленный гвардейскими частями, занимал позицию с двадцать третьего августа, но за четырехдневный срок он не соорудил ни одного позиционного укрепления.

Двадцать седьмого августа утром немцы открыли артиллерийскую стрельбу, и части первого армейского корпуса рассыпались цепью на открытом поле: немецкие снаряды в большинстве случаев делали перелет. Немцы обстреливали тыл, чтобы парализовать связь командования с передовыми позициями. Однако командование первым армейским корпусом не находилось в далеком тылу: сам генерал-лейтенант Артамонов, распахнув красные полы шинели, ходил вдоль фронта.

В двенадцать часов дня, после артиллерийской подготовки, в промежутки между отдельными русскими частями полезли густые колонны немецкой пехоты. Генерал рассмотрел в бинокль, что немцы наступают сплошной стеной, а не рассыпанным строем.

— Пулеметный огонь! — воскликнул генерал.

Команду командира корпуса услышали, и пулеметное воздействие остановило немцев: сплошная стена солдат упала на землю.

— Лавр Кириллович!

Артамонов обернулся; перед ним стоял начальник двадцать второй пехотной дивизии, генерал-майор Душкевич, со своим начальником штаба, полковником Крымовым.

— Лавр Кириллович, — повторил Душкевич, но командир корпуса резко оборвал его.

— Кто вам, генерал, сказал, что я — Лавр? Может быть, я — Лаврентий?

Артамонов обиделся: единственный святой, не уважаемый генералом, был его ангел-хранитель. Генерал повседневно помнил, что в день святых Флора и Лавра справляет свой праздник конский состав, и обижался, что его именины совпадали с праздником любого жеребца или кобылы. Поэтому он постоянно отмечал свои годовщины в день рождения, презирая именины. По имени и отчеству его редко кто называл, ибо никто в действительности не знал, Лавр ли он или Лаврентий.

Душкевич понял свою оплошность, но поправляться ему не было времени: его первая бригада оказалась отрезанной немцами от второй, и он попросил у командира корпуса автомобиль для поездки в первую бригаду.

Где-то вблизи разорвался снаряд, все вздрогнули и попятились, почувствовав, что под ногами заходила земля. Снаряд разорвался, заслонив на время дымом одного генерала от другого. Артамонов, оправившись от испуга, перекрестился.

Душкевич с начальником штаба давно уехали, но Артамонов стоял неподвижно на месте. Адъютант заметил, что пехотные части вверенного ему корпуса отступают. Генерал осмотрелся, пехотные части, действительно, отступали.

— Что же делать нам? — спросил адъютант генерала.

Артамонов отпустил адъютанта и пошел в одиночестве в том направлении, куда отступала пехота. Обозреваемое им пространство обстреливалось боевым огнем, немецкие снаряды ложились повсеместно, но ничто не тревожило генеральского покоя: он оставался непоколебимым в том отношении, что всем управляет только могущественная божественная сила, и что даже части вверенного ему корпуса уходили от немцев по божьему предвидению. Пехотные и кавалерийские части торопливо обходили генерала, он молча благословлял их в дальнейший путь, не ссадив никого с коня. Перед селением Сольдау он остановился на мосту, перекинутом через реку: обозы двигались безостановочно, и одна повозка прижала генерала к перилам. Перейдя мост, он остановился, провожая глазами всех: нижние чины торопливо бежали вразброд, обозные обгоняли друг друга, но одна из колонн солдат, в форме гвардейского полка, шла походным порядком.

— Что за команда, поручик? — справился Артамонов у офицера, шедшего во главе колонны.

— Третья рота лейб-гвардии литовского полка, ваше высокопревосходительство!

— Занимайте, поручик, окопы на побережье, охраняйте переправу, — приказал Артамонов.

Сам он стал ходить по брустверу,