В том же году я начала писать о своем отце — во всяком случае, о том, что о нем знала, — и не могла остановиться. Больше всего меня волновал один вопрос, не дававший спать по ночам; ничто другое не пробуждало во мне такого любопытства. Найти ответ на него мне казалось важнее, чем на любой другой. И вместе с тем это был единственный вопрос, на который нельзя было ответить заранее. Что подумает обо мне отец, когда мы окажемся лицом к лицу после тех тринадцати лет, на протяжении которых мы не видели и не слышали друг друга?

Самое старое письмо, которое я получила от отца, было датировано 1991 годом. Тогда я, четырехлетняя, только училась читать, но ему было все равно. Ему нужно было многое мне сказать. Он писал мне столько, сколько я себя помню. Отсылал письмо за письмом со словами «Я люблю тебя», «Я горжусь тобой», «Улыбнись», «Ты красивая», «Ты такая умная» и тому подобными, которые всякая девочка хочет услышать от своего отца. Большинство девочек слышит эти слова лично, но мне казалось, что его способ лучше. Он позволял получить однозначные ответы на самые важные вопросы. Любит ли меня отец? Да. Я получала подтверждение в письменном виде. Раз за разом, снова и снова.

Письма, записки и поздравительные открытки доставлялись в течение всего года. Я приходила домой из школы и забирала почту прямо из нашего почтового ящика или рылась в стопке, которую мама всегда оставляла на кухонном столе ближе к входной двери. Обычно там бывали только счета, извещения или рекламный мусор. Но время от времени, раз в несколько месяцев или около того, там оказывались два письма, одно адресованное мне, а другое — моему брату. Почерк был идеальным. У меня сразу же появлялась мотивация работать над своим куриным почерком, но он все равно никогда не становился таким изящным, как у отца. Чем тяжелее был конверт, тем лучше. Толщина предполагала наличие нарисованной от руки открытки или, по крайней мере, более длинного и откровенного послания. Отец мой был загадкой, и его письма служили ключом к тайне о том, откуда я взялась и почему была именно такой. Я уносила письмо в свою спальню, чтобы открыть его в одиночестве. На протяжении многих лет я не писала ему ответы. Я уверена, что у меня были свои причины, почему я не делала это.

И сейчас я не могла вспомнить ни одной из них.

28

Утром перед отъездом к отцу я надела свой любимый полосатый топ и джинсы, которые мне очень шли. Ничего супермодного, но все равно мило. Я не была уверена, понравятся ли ему мои натуральные волосы, но сейчас все равно ничего не могла с ними поделать, да и не хотела. Кроме того, во мне было явно фунтов двадцать лишнего веса. Я надеялась, что он не обратит внимания на мои недостатки или посмотрит на них сквозь пальцы. На прикроватной тумбочке осталось мое ожерелье в виде носорога, маленький знак силы. Посетителям не разрешалось носить украшения. Я была одета и готова к выходу за час до прибытия Трента. Я лежала на кровати, засунув руки между ногами, чтобы согреться, и ждала его сообщения. Когда экран телефона на тумбочке загорелся, я едва не упала с кровати, нащупывая его. Слова «Я здесь!» только усилили напряжение.

Я проверила свою сумку в пятнадцатый раз. Водительские права? Есть. Ключи? Есть. Блокнот, чтобы записывать важные мысли в машине? Есть. Валиум? Надо бы раздобыть.

Я встретила Трента у подножия лестницы. Он притянул меня к себе, обнял и подышал мне в волосы. Сердце немного успокоилось — настолько, чтобы сделать первый за день глубокий вдох.

Покончив с успокаивающими объятиями, он взял меня за руку.

— Большое спасибо за то, что позволила мне помочь, Эшли.

Мы подошли к его машине. На пассажирском сиденье лежал цветок для меня. На полпути он спросил, когда я в последний раз видела отца, и я ответила, что тринадцать лет назад.

— А с тех пор у него бывали посетители?

Опустив окно, я обдумала его вопрос.

— Не знаю. Надеюсь, да.

Я высунула голову в окно, позволяя воздуху обдувать нос, рот и закрытые глаза. Это напомнило мне детство, когда я прыгала с качелей на площадке. Я не открывала глаза, даже когда меня охватывал страх. Иногда я приземлялась неудачно, но все равно с закрытыми глазами было лучше.

Трент снова заговорил:

— Тринадцать лет — долгий срок, особенно если не видишь того, кого любишь.

Я закрыла окно.

— Не думаю, что для него тоже прошло именно тринадцать лет.

Я не знала, правда это или нет, но надеялась, что правда. Одно дело не видеть тринадцать лет отца. Другое — не видеть ни одного знакомого лица за тринадцать лет. Если мне предстоит стать первым таким лицом за такой срок, то лучше выглядеть идеально.

Поездка в тюрьму оказалась короче, чем я думала или надеялась. Всего около полутора часов. Здание выглядело так, как и должна выглядеть тюрьма: ровного бетонно-серого цвета с тошнотворным желтовато-бежевым оттенком. Трент высадил меня у дверей. Ждать на стоянке не разрешалось, поэтому ему пришлось поискать место, где можно было бы провести время в одиночестве в глуши.

Я порылась в своей сумке в поисках четвертаков. Я взяла с собой десять долларов мелочи. Я знала, что можно брать с собой мелочь для торговых автоматов, а иногда ими можно расплачиваться за фотографирование с любимым человеком. Больше всего мне хотелось сфотографироваться. Единственная имевшаяся у меня фотография с отцом была сделана тринадцать лет назад. Также мне хотелось купить ему печенье. Ар-Си всегда отличался ненасытной любовью к сладкому. Печенье и любое лакомство в доме всегда приходилось прятать, потому что братец обязательно съел бы его без зазрения совести. Когда мы были младше, мама качала головой и повторяла: «Ты прямо как твой папаша. Такой же любитель конфеток».

Об отце мама никогда не говорила нам ничего плохого, просто с годами упоминала его все реже. Я думала, ей было просто нечего сказать. Они были женаты недолго, прежде чем он попал в тюрьму. Может, она рассказала нам все, что знала. Тогда я не понимала, что значит разбитое сердце. Мне не были знакомы тоска и отчаяние. Я не представляла до конца, что отец, которого я никогда не знала, был также мужем, которого она потеряла. Я не знала, что есть