кто-то навсегда о том и забыл (именно потому, быть может, и остался на плаву в снулом постмалиновом пиджаке – но фиксы все равно выдают). Тенденция к монетизации «сценарного вещества», просочившегося в прозу, творит с ней худшее из худших: если из талантливого романа слепить сценарий, последний может и выжить, пусть и не всегда, ибо слишком разные исходные данные, и что для сценария ОКей – для романа порой смерть. Но если из сценария попытаться «сконструировать» роман, то все – ровно наоборот: кукла истекает клюквенным соком, кукла не умеет говорить «ма-па».

Мы приходим постепенно к той фазе в истории литературы, когда авторский талант не так важен: забавно, не так ли?.. Востребованным оказывается исключительно ремесло. Уродливая пластическая хирургия, а не естество, заставляет пресловутого юзера любоваться так называемым шедевром («шедевром» с точки зрения ангажированных СМИ). Тонкая нить прозы, а уж подавно, поэзии, давно в опале: читатель обмельчал, ибо «обмельчённый» издатель повесился. Быть может, ему и самому-то нехорошо, мёртвенькому, но мёртвенький издатель, ориентированный на высокие тиражи, всегда заработает ныне чуть больше живого, ориентированного на невысокие, а значит, у него есть гипотетическая вера в самовоскрешение: профессиональное, разумеется. Однако не тут-то было: продавшись раз, продавшись два, продавшись три за пресловутые тридцать сребреников, естества уж никогда не вернуть – остается лишь пластика. Живые трупы, функционирующие в книгоконторах, делают всё, чтобы «зацепить» собственный афедрон за сложносоподчинённый редстул: о литературе печься незачем… впрочем, даже стулья однажды выносят вперед ногами.

И потому, когда мне впервые попалась книга «Искусство издателя»[92] Роберто Калассо (1941–2021), я уловила нечто, близкое к сонетному послевкусию. Или сонатой форме – по строгости и одновременно яркости фактуры. Или бокалу изысканного вина. Или отзвуку морского путешествия, когда ты просто радуешься, плывя по далекому заливу… Итальянский издатель Роберто Калассо с такой огромной любовью описывает свое дело, с такой фотоотчетливостью рассказывает о том, чему посвятил жизнь, что книжку эту не хочется откладывать далеко.

«Искусство издателя»: редкий, исчезающий вид. Читать, не взбалтывая.

03.01.2020, для «ЛГ»

Куаре

[Что не снилось Франсуазе Саган[93]]

Ее фамилия, как известно, Куаре, о чем не подозревала бодрая продавщица книжного на окраине тогдашней, из прошлой жизни слепленной (2000-е), Москвы, когда я уточнила скорее из проф. интереса, нежели из любви к чтению: «А где у вас Саган?». Бодрая продавщица бодро юркнула за стеллаж: «сАган? сАган? Да тут где-то, точно, видела я его!»

И она действительно нашла «сАган», «его»; я не знала, смеяться или глумиться, и потому, так и не полистав томики, в которые была влюблена с юности, вышла на мороз. Снег остудил мимолетный гнев. Ну что, в самом деле, можно ждать от продавщицы на окраине Москвы, которая получает гроши и не обязана читать под угрозой расстрела? Но странно: почему-то было неловко перед самой собой, ну а успокоительное «сАган, сАган, видела я его!» (впору накинуть на пассаж сей смирительную рубашку) выбил из колеи: стоит ли говорить, что в книжный тот я больше не заходила, а потом и вовсе уехала в другое место, где книжных поблизости не наблюдалось – только супермаркеты с определенным набором снулых имен («сАган», кстати, места там не нашлось – слишком хороша была, вероятно, для щучьих перекрестков).

Прошло много лет: я не перечитывала тексты Франсуазы, понимая, что искрометная биография мадам несколько весомей ее же, парящих над городом, «шагаловских» влюбленных. Тем не менее в пресловутом любимом книжном на Тверской я обнаружила в ушедшем году сборник в мягкой обложке с откровенно дамским названием «Не отрекаюсь…». Подзаголовок – «Тайны самых страстных романов XX века». Обложка с претензией на стильное ретро, впрочем, явно не тянула на шедеврик.

Возможно, давно ушедшая юность показала мне в тот момент свой виртуальный язык, и я открыла книгу интервью Саган. Открыла, вероятно, вспомнив, что когда-то и мне было семнадцать, и я читала все эти «смутные улыбки» и «сигналы к капитуляции» взахлеб. Ничего, кстати, совершенно, не зная об их авторе: тогда это было не важно, ну то есть совсем: так бывает. Забавно: спустя почти тридцать лет возникает нечто обратное – важен не сам текст любимого (когда-то) литератора, сколь определенные подробности его существования. Детали того, как, собственно, ему до конца дней удавалось делать то, что он делал. Или не. Ну и какой ценой, вестимо. И зачем вообще делал, даже если ответа на сей вопрос не существует. Если его, ответ, можно искать исключительно мимо букв.

В книге «Не отрекаюсь» собраны отрывки из многочисленных интервью Франсуазы Саган, в которых она с предельной, насколько это возможно для публичной персоны, искренностью, делится соображениями о том, что же это такое: «война», «любовь», «смерть», «переезд», «новая книга», «сын», «любимые», «разлюбленные», – и, да, кошки: она ведь кормила всех их, уличных, там, где жила, варила им кошачье их варево… И тут же: «Я всегда была скандальной девицей и буржуазной писательницей», – уточняет мадам в одном из интервью, а в другом отвечает на вопрос журналиста так: «Говорить о себе трудно… Я помню, что [в детстве] была очень счастлива, очень избалована и очень одинока».

Богиня собственной биографии, взбалмошная королева парижских страстей, чудо чудное: «сАган» как «он» есть, олэй!

12.01.2020

«Милый, чао!»

[Пролит[94]]

Летом тысяча девятьсот девяноста неважного, облегченно захлопнув зачетку в деканате малоинтересного московского вуза, так и не ставшего мне alma mater (хотела бросить после второго курса), я неровно задышала в направлении совсем другого заведения, и потому метнулась – аккурат на два с лишним месяца – в пресловутую тишь библиотек. Вступительные экзамены в интересном месте были назначены на август. Мне предстояло утолить жажду знаний пыльным морем биографий великих райтеров, ненавистными правилами по русскому, снулой английской грамматикой да скучной историей. Творческий конкурс был пройден – оставалось всего-ничего, сдать экзамены да пережить собеседование. «Не вопрос» – думала я, уверенная в себе еще и потому, что невероятно хотела там, в Лите, учиться. Я ведь ничего толком про него не знала: не знала и того, как калечат в его стенах «áнимки», и потому легко шла на костер с открытым забралом.

Лето летело быстро. Тетради распухли, а в голове бесконечно вились цитаты – кажется, собственные мысли напрочь выветрились из нее, и иже с ними: да и что такое «свои мысли», когда есть мировая-сорри-литература? Когда спишь с томиками Набокова и Платонова? Кажется, нейроны – и те сходили с ума от ошеломляющей дозы разноформатных билетов; что уж говорить о бренной оболочке, которую ох как стоило б отправить тогда на какой-нибудь остров Крит – и к черту тишь библиотек!

«Абитура» попалась приятная. По прошествии лет вспоминаются, впрочем, только