Вдвоем они сошли с дороги и по мокрой поникшей траве направились к кустам, под которыми неподвижно застыл человек.

— Эй, любезный! — за несколько шагов окликнул его Зорин. — Хватит спать! Посмотри, кто за тобой пришел! Это мы, белочки из страшной сказки всех алкоголиков… — Участковый замолк на середине фразы и замер, наконец-то полностью разглядев до того наполовину скрытую кустами «находку». После чего глухо произнес: — Да, Инесс, похоже, ты и впрямь напрасно сюда пошла. Или нет? Постой-ка, я гляну, может, еще не поздно.

— Что с ней? — дрогнувшим голосом спросила Инна, пока полицейский, склонившись над лежащей женщиной, рассматривал ее и трогал пальцами шею. — Валерка, это же Таня Мыдина!

— И уже не дышит, — выпрямляясь, сказал тот. — Все как обычно. Тот же почерк, те же синяки на шее.

— Нет! — Резко отпрянув и сделав шаг назад, Инна прижала руки ко рту. В голосе ее слышались слезы. — Нет!

— Очень хотелось бы с тобой согласиться, да не могу, — вздохнул Зорин, доставая из кармана служебный телефон. — Иди-ка ты обратно в машину, Инесс! Помочь здесь уже не сможешь, а вот наследить — запросто.

Сказав это, он отвернулся от фельдшера, заговорив с ответившим на вызов дежурным городского отдела полиции. А Инна все стояла, не в силах сдвинуться с места, и тихо шептала, судорожно сжимая руки:

— Нет… Нет… Нет…

Гибель Тани потрясла ее до глубины души. И казалось, уже ничего не может быть страшнее. Но таковое нашлось. Притянуло к себе Иннин взгляд тотчас же, как только она смогла отвести его от лица мертвой женщины. Лежало рядом с убитой почти на самой границе темноты и падающего на землю по касательной света автомобильных фар. Едва сдерживаясь, чтобы не закричать, Инна смотрела туда и отказывалась верить своим глазам. Смотрела на черные перчатки из тонкой кожи, которые сама этим утром держала в руках. Это были перчатки Вадима! Они почти сливались с потемневшей сырой травой, но Инна видела их так отчетливо, как будто перчатки пылали огнем. Вот оно, доказательство, начисто отметающее всякие сомнения и надежды. Смертный приговор ее счастью. И Вадиму.

Подумав об этом, Инна вздрогнула всем телом. Потом воровато оглянулась на заканчивающего разговор Валерия. С того места, где стоял участковый, когда осматривал Таню, он не должен был их заметить. И не дожидаясь, когда заметит, да и просто когда снова развернется лицом к покойнице, Инна метнулась вперед. За долю мгновения наклонилась и снова выпрямилась, отступив. Содрогнулась от сырого, холодного прикосновения перчаток к руке. От них словно веяло смертью! Но, почти не веря в то, что сейчас делает, Инна запихнула их в свой рукав. И тут же Зорин повернулся к ней:

— Ну вот, вызвал ребят, скоро подъедут. А ты, Инесс, уж не в обморок ли хлопнуться собираешься? Такая бледная, что как будто даже светишься в темноте! Нет уж, если собираешься, то только не здесь. Шагай-ка в машину, здесь тебе делать нечего. Посидишь там, а потом я тебя домой отвезу. Сейчас-то не могу, до приезда следственной группы нельзя оставлять место преступления.

Не чувствуя ни ударов своего сердца, ни тела вообще, а только ощущая казнящее, омертвляющее прикосновение перчаток к своей руке, Инна безропотно позволила Валерию взять себя под локоть и проводить к «уазику».

— Инесс, ты вообще жива? — Не дождавшись ответа, он слегка похлопал ее по щекам.

— Жива, — отворачиваясь от него и забираясь на сиденье, через силу прошептала Инна. — Иди.

— Да куда идти-то? — Участковый тоже сел в машину. — Чего я там не видел, в темноте-то? Вот сейчас следственная бригада подъедет, наладим освещение, тогда и будем работать. А пока просто покараулим место преступления. Не знаю, правда, что здесь теперь караулить, но так полагается.

Валерий принялся еще кому-то звонить. Инна не знала кому, потому что не слушала его. Шок не проходил. Больше всего ей хотелось бы сейчас остаться одной, меньше всего — именно в компании с полицейским. Валерка всегда подозревал Вадима… И оказался прав…

Где-то через полчаса за Инной приехал Петр Иваныч и наконец-то отвез ее домой. Хотел посидеть с ней до возвращения Вадима, позвать Марьвасильну, но Инна убедила его, что лучше ей побыть одной. Конечно, это была ложь. Но пока Инна как следует не рассмотрела перчатки, у нее еще оставалась крохотная надежда на то, что вкралась какая-то чудовищная ошибка. Рассматривать же находку при Петре Иваныче она не могла.

Едва только сосед ушел, Инна выхватила перчатки из рукава и кинулась с ними в большую комнату, под яркий свет люстры. Но как она ни вертела их, как ни искала доказательства того, что все-таки ошиблась, наоборот, все больше убеждалась в обратном. Вот очень знакомо стерта кожа на самом краю мизинца, а вот — едва заметный след от перочинного ножа на большом пальце левой руки… Да и не носил никто в поселке перчаток в это время года. Никто, кроме Вадима.

Опустившись на диван, Инна смотрела на перчатки, и кровь все громче стучала у нее в висках. Лишь этот звук напоминал о том, что она еще жива. Потому что сама себя чувствовала сейчас мертвой. И может, так было бы даже лучше. Лучше было умереть, чем узнать всю правду!

Звук отпираемой входной двери заставил Инну вздрогнуть. Почти не отдавая себе отчета в том, что делает, она торопливо засунула перчатки под диванную подушку. В них и только в них заключалась теперь жизнь Вадима.

А тот уже бежал к ней от порога. Опустился перед женой, сидящей на диване, на колени, взял ее руки в свои:

— Иннулька, девочка моя, как ты? Мужики рассказали мне…

Сделав над собой невероятное усилие, Инна посмотрела ему в лицо. Лицо убийцы. Любимое даже сейчас. Любимое до последнего вздоха, до последнего удара сердца, до безумия. Потому что ее поступок иначе как безумием и нельзя назвать. Думая сейчас о скрытой ею улике, о проклятых перчатках, Инна испытывала адские муки совести. Но еще страшнее было осознавать ту потерю, которую она сегодня понесла. Не выдержав, Инна всхлипнула. А затем безудержно разрыдалась в нежных объятиях Вадима, не найдя в себе силы его оттолкнуть.

Спать они легли тоже вместе — Вадим ни за что не соглашался оставить ее одну. Откуда ему было знать, что ничто не может вызвать в Инне большего ужаса, чем близость его тела? А Инну ледяным холодом охватывало от мысли, что несколько часов назад это самое тело сплеталось в извращенных объятиях с покойницей, а перед тем его руки сжимали ее горло, и глаза бесстрастно наблюдали за агонией несчастной. Но признаться Вадиму в том, что она все знает, Инна заставить себя не могла. Теперь, когда пережитая истерика вернула ей способность ясно мыслить, она думала не о себе, а о своем ребенке. И не могла рисковать его жизнью в том случае, если вдруг припертый к стенке Вадим решит заставить ее замолчать навсегда. Поэтому все, что оставалось Инне, это лежать без сна, вздрагивая от малейшего движения мужчина рядом, от каждого его прикосновения к ней.

Утром Вадим, только взглянув на жену, заявил, что в таком состоянии не пустит ее на ФАП. Инна не стала спорить, поскольку и сама бы туда сегодня не пошла, потому что у нее на этот день были совсем другие планы.