Всю ночь она не могла заснуть. И не только от горя при мысли о том, что Вадим потерян для нее навсегда, не только от жуткого осознания, что лежит в одной кровати с убийцей, но и от огненно-лютых угрызений совести. По очереди перед ней вставали яркие картины: то худенькая девочка, дочка убитой зимой женщины, живущая теперь у тети в деревне, то разметавшиеся по снегу седые волосы бабы Клавы, то Таня с резко очерченными тенью глазными впадинами… И ведь именно она скрыла единственную улику, способную изобличить их убийцу! Инна боялась за него и желала спасти, подумав: независимо от того, покарают его или нет, убитых женщин все равно не вернуть. Но погибшие стояли у нее перед глазами, взывая к справедливости, и безмолвно кричали о том, что если она не остановит насильника сейчас, то будет и новая жертва, которая пока еще жива. Вот только смерть несчастной уже целиком ляжет на Иннину совесть.

Именно последний жестокий довод заставил ее сломаться к утру. И теперь она намеревалась, дождавшись, когда Вадим уедет, отправиться в город — в прокуратуру. Можно было бы, конечно, рассказать обо всем и Зорину, но это почему-то было выше Инниных сил. Вероятно, потому, подумала Инна, с отчаянием наблюдая, как Ларичев собирается на работу, что до города еще надо доехать, а значит, еще будет время поразмыслить. А Валерка рядом, в поселке. И решись она поговорить именно с ним, у нее уже не останется благовидного повода отсрочить тяжелый разговор.

Вадим оделся, похлопал себя по карманам куртки.

— Что ты ищешь? — спросила Инна, хотя прекрасно знала ответ.

— Перчатки, — ответил Вадим. — Куда-то запропастились.

— И что, не можешь вспомнить, где их оставил? — Эти слова дались Инне через силу, так что даже зазвенело в ушах.

— В том-то и дело. Помню, бросил их в машине, когда бумаги на вокзале оформлял — Петр Иваныч вечно ведь вешает на меня всю бухгалтерию. А потом как-то уже не до них было. Наверное, так в кабине и валяются. — Вадим взялся за ручку входной двери, но, прежде чем открыть ее, еще раз посмотрел на Инну. — Иннулька, может, мне все-таки остаться сегодня с тобой?

— Нет. — Инна мотнула головой: только не это! — Езжай. А я лягу спать. Хочу, чтобы дома была абсолютная тишина, иначе просто не усну. В другое время снотворное приняла бы, а сейчас, сам понимаешь, нельзя.

— Да, конечно, — согласился Ларичев. — Ты только позвони мне хоть раз, хорошо? Сам звонить не буду, чтобы ненароком не разбудить.

Инна кивнула, мол, хорошо. Хотя прекрасно знала, что не позвонит. Не сможет собраться с духом после того, что собиралась сегодня сделать. Если только… Если только после разговора в прокуратуре не наберет его номер, чтобы сказать одну-единственную фразу: пока тебя не схватили, беги, Вадим! Он, сильный, матерый зверь, с детства знающий здешний лес как свои пять пальцев, сумеет уйти от погони. Сумеет спастись.

Эта мысль не оставляла Инну все утро.

Приехав в город, она достала телефон, намереваясь позвонить Вадиму еще до того, как войдет в кабинет к следователю, да так и замерла. Задумалась, одной рукой сжимая трубку, а другой обвив стройную березку в раскинувшемся перед зданием прокуратуры сквере. Ну, позвонит она, и что дальше? Вадим превратится в загоняемую преследователями дичь. Если его не поймают сразу, то объявят на него охоту по всей стране. А не позвонит? Его схватят, заломят руки и привезут сюда. Чтобы уже не выпустить. От обеих представляемых картин Инне становилось плохо. Прижимаясь к стволу березки, она смотрела на широкое крыльцо, на двери, в которые собиралась войти, и не могла заставить себя сделать решающий шаг. Не могла!

Вадим так и стоял у нее перед глазами. Инна видела его то маленьким, вечно настороженным и полуголодным мальчишкой, сквозь прутья кроватки улыбающимся своей сестренке; то боевым офицером, кинувшимся прикрывать своих обстреливаемых из гранатомета солдат и сумевшим-таки снять гранатометчиков с высоты; то жестоко изувеченным, прикованным к кровати молодым мужчиной, которому светила медицины вынесли свой приговор; то опустившимся на колени перед свежей могильной насыпью отцом и мужем, медленно замерзающим под свист зимней вьюги… И никак не вязался в ее сознании ни один из этих образов с образом безжалостного убийцы. Никак! Сжимая телефон в дрожащей руке и глотая слезы, из-за которых все расплывалось перед глазами, Инна пыталась понять, что же и когда успело так страшно, так непоправимо надломиться в ее Вадиме. Есть ли его вина в том, что с ним произошло?

— Девушка, вам плохо?

Участливый женский голос заставил Инну вздрогнуть и оглянуться. Пожилая женщина в жемчужно-сером плаще и голубом шарфике стояла в двух шагах от нее, ожидая ответа. Поймав полный отчаяния Иннин взгляд, незнакомка перевела свои глаза ниже, на недвусмысленно округлившуюся талию. Затем снова посмотрела Инне в лицо и спросила:

— Может, я могу вам чем-то помочь?

— Да, — срывающимся голосом прошептала Инна, — можете. Если вам не трудно, проводите меня, пожалуйста, к вокзалу.

Судя по всему, женщина ожидала иной просьбы. Но не стала ни о чем более спрашивать, а просто взяла ее под руку, увлекая прочь из сквера. Выйти из него самостоятельно Инна вряд ли бы смогла: не знающая оправданий совесть держала бы ее там надежнее всяких капканов. Но это было все, на что была бы способна эта жестокая судья. Потому что оставалось еще сердце. То единственное, что было способно противостоять даже совести, принимая на себя все ее безжалостные удары, не ответив ни на один из них, но просто настаивая на своем, пока еще способно было биться. И сердце, любящее сердце никогда не позволило бы своей хозяйке переступить тот порог, от которого Инна удалялась теперь, поддерживаемая под руку отзывчивой незнакомкой.

На вокзале выяснилось, что на питерский поезд билеты есть только на завтра. Но так было даже лучше, хоть и намного тяжелее. Ведь это обстоятельство вынуждало Инну еще одну ночь провести с Вадимом, но оно же давало ей возможность сделать то последнее, на что у нее хватит сил. Нет, не собраться: самым ценным, что Инна увезет из Борового, будет ее ребенок, живая частичка Вадима. Главное — попытаться по мере сил предотвратить дальнейшее зло.

Следующим утром, снова сказавшись больной и с трудом отправив не на шутку встревоженного Вадима на работу, Инна покидала в небольшую сумку лишь самое необходимое, а потом села за стол, положив перед собой чистый лист бумаги. Замерла над ним, стараясь не слушать тихий стук подгоняющих ее стенных часов. Как нелегко было собраться с мыслями! Как нелегко было справиться с дрожью во взявшихся за ручку руках! Стиснув пальцы, Инна с трудом вывела на бумаге первое слово: «Вадим». И снова застыла, глядя на эти пять букв, складывающихся в самое любимое имя. Всхлипнула, сглотнула слезы, сжала зубы до боли в скулах. И, уже не останавливаясь, принялась писать, в волнении глубоко продавливая бумагу:

«Я уезжаю. Потому что теперь точно знаю, кто ты, Вадим, хоть и не решилась признаться тебе в этом сразу. Позавчера вечером я нашла твои перчатки. Ты оставил их не в машине! Совсем в другом месте! Вспомни, где именно, и ты все поймешь. Я очень тебя люблю, Вадим! Настолько безумно, что спрятала твои перчатки, пока их не заметил Валерка, и принесла домой. И не сказала никому ни слова, несмотря на то что уже дважды вынуждена была увидеть дело твоих рук. Но это предельное испытание для моей совести. Жить с тобой дальше после того, как узнала правду о тебе, я не смогу. Не пытайся меня разыскивать, умоляю тебя! Я и так схожу с ума при мысли о тебе и, если мы встретимся снова, не ручаюсь уже ни за что. А сейчас все, что я могу для тебя сделать, — это дать тебе шанс. Единственный шанс! Но если узнаю, что в Боровом появилась еще одна жертва, то больше не стану молчать, чего бы мне это ни стоило. Останови тебя бог, Вадим, если сам ты уже не в силах!»