«текучки и пустяков»[448] (выражение Александра Николаевича Кузнецова) в рабочем порядке.

Пока Фурцеву не высадили из «тележки» президиумных вождей, всё выглядело чинно и благородно. Во всяком случае, подчиненные старались относиться к требованиям Екатерины Алексеевны, в которых не было ничего необычного, с пониманием.

На закрытом партсобрании министерства 11 октября 1960 года заместитель министра культуры СССР Иван Иванович Цветков рассказал, что заместитель начальника Отдела изобразительных искусств и охраны памятников Александр Георгиевич Халтурин «очень хвалил»[449] последнее заседание коллегии министерства, которое произвело хорошее впечатление на всех присутствовавших.

— Т[ов]. Фурцева хорошо поставила людей на места, провела большую организационную работу, — констатировал Цветков.

В лучших традициях Фурцева сразу обратила внимание на воспитание молодых кадров. Она неоднократно говорила Кузнецову и другим «товарищам» по руководству министерством:

— Иногда мы […] берем неоперившихся молодых людей. И они уже сидят инспекторами в Отделе театров, в Управлении по производству кинофильмов. Нужно иметь в виду, что это центральный государственный аппарат на культурном фронте. Мы должны готовить резерв кадров, но брать таких, из которых выйдет толк[450].

* * *

Для такого отбора требовались мудрость и терпение. Однако после попытки суицида поведение министра постепенно начало меняться: Екатерина Алексеевна стала вести себя менее сдержанно и корректно.

Вследствие вполне объективных причин положение не исправлялось — и на заседаниях коллегии министерства Фурцева довольно быстро, к 1961 году, перешла от риторики к ругани. Начались, по выражению Мариам Игнатьевой, откровенные «экзекуции». Когда Екатерина Алексеевна начинала кричать, тон у нее был грубым, а слова — оскорбительными[451]. Это к вопросу о том, какой она была «вегетарианкой».

Алексей Симуков вспоминал впоследствии, как примерно в 1964 году (не позднее октября) на очередном заседании коллегии обсуждали роман Всеволода Анисимовича Кочетова, который хотели инсценировать в одной из союзных республик. С резкой критикой романа выступил известный драматург Афанасий Дмитриевич Салынский, несмотря на высокую оценку, данную роману нашим «дорогим Никитой Сергеевичем». Сам же Всеволод Анисимович, как мало кто другой, умел ссориться с коллегами по цеху. На него отрастили зуб многие советские писатели и драматурги. Особенно припоминали, что, будучи в 1953–1954 годах секретарем правления ленинградской писательской организации, он участвовал в проработке Михаила Михайловича Зощенко.

— А вы знаете, что этот роман получил высокую оценку? — поинтересовалась Екатерина Алексеевна, не называя, чью именно оценку получил роман.

— Знаю, — решительно ответил Афанасий Дмитриевич, который, что называется, вошел в раж.

— И знаете, из чьих уст? — иезуитски уточнила Фурцева.

— И это знаю, — попался на удочку Салынский.

Кое-кто захлопал, а Екатерина Алексеевна, по наблюдениям Симукова, «несколько растерялась, не зная, как отреагировать»[452]. А может быть, вместо того, чтобы подсекать сразу, Фурцева — опытная любительница рыбной ловли — просто подождала, пока рыба плотно заглотит наживку? Так или иначе, в своем заключительном слове Екатерина Алексеевна вернулась к дискуссии с Салынским. Заявила не коллегии в целом, а персонально Афанасию Дмитриевичу:

— Вы, вероятно, слышали выражение «великое десятилетие» (имеется в виду послесталинское. — С. В.)? Многие повторяют его, не всегда понимая смысл. Вот вам живой пример: если бы не это десятилетие, то один из нас двоих уже наверняка сушил бы сухари![453]

Кстати, как минимум один раз Афанасию Салынскому удалось, что называется, взять реванш. По воспоминаниям Самуила Алешина, когда Афанасий Дмитриевич хорошо отозвался об одном спектакле, Екатерина Алексеевна опять-таки сослалась на высочайшее мнение. Однако Салынский на этот раз не стушевался, заявив:

— Есть нечто выше всякого мнения.

Фурцева грозно спросила:

— Что же это?!

Салынский, белый как полотно, все же ответил:

— Истина![454]

То, что позволяли себе подопечные деятели культуры, разумеется, не было абсолютно невозможно для подчиненных по службе. Людмила Селянская вспоминала, как на заседаниях коллегии Минкульта СССР Екатерина Фурцева кричала, не стесняясь в выражениях. Она «секла» своих замов и начальников структурных подразделений, примерно как дед Максима Горького внука и других домочадцев, только не по субботам «за дело» и «впрок», а по понедельникам — «впрок, на неделю»[455].

По наблюдениям Алексея Симукова, «очаровательная Екатерина Алексеевна Фурцева», будучи настоящей женщиной, «остро чувствовала, кого можно уничтожать». Все члены коллегии Министерства культуры СССР, за исключением Федора Евсеева, страшно опасались начальника-женщины. В кулуарах пошел шепот:

— Какой фортель может выкинуть эта баба из ЦК?

Тут весьма уместно привести, во-первых, наблюдение драматурга Виктора Сергеевича Розова о том, что Екатерина Алексеевна вообще не любила мужчин, которые видели в ней всего лишь чиновника. Она «бабьим чутьем ощущала, для кого она только руководящая единица, а для кого сверх того и женщина»[456]. А во-вторых, наблюдение Владлена Терентьевича Логинова о том, что в Министерстве культуры СССР трудились самые косные бюрократы страны[457].

Более остальных, буквально панически, боялся Екатерину Алексеевну Фурцеву начальник Управления театров Министерства культуры СССР Павел Андреевич Тарасов — огромный, мужественный человек, бауманец, ветеран Великой Отечественной войны, член ВКП(б) с 1942 года[458]. По рассказу Симукова, на заседании коллегии министерства не без эффекта появлялась Фурцева и лаконично, рывком опрашивала:

— Кто из членов коллегии на месте? Тарасов здесь?

Павел Андреевич, сразу же доведенный едва ли не до приступа, с внутренней дрожью, словно бы от этого зависела вся его жизнь, отвечал:

— Здесь!

Фурцева продолжает:

— Евсеев здесь?

И слышит ленивый, с растяжкой, ответ заместителя начальника Главного управления по делам искусств Министерства культуры РСФСР:

— Здесь, здесь Евсеев.

Федор Васильевич Евсеев, пьяница и бабник, но при этом человек лично порядочный, Фурцеву не боялся, как, впрочем, не боялся начальства в целом. В подтексте его ответа звучало: «Что ты выламываешься? Перед кем? Мы же знаем наши игры. Уж передо мной-то не стоило бы. Я тебя насквозь вижу…»[459]

К данному тезису Алексея Симукова следует сделать два замечания. Во-первых, Павел Тарасов работал именно в Министерстве культуры СССР, а вот Федор Евсеев — в Министерстве культуры РСФСР, поэтому, если не считать «совместной» работы в коллегии союзного министерства, Фурцева для Евсеева опосредованным начальством была, но деньги он все же получал в другом учреждении и отчитывался другим людям. Во-вторых и в главных, Екатерина Алексеевна знала, как к ней относился Федор Васильевич, и платила ему той же монетой.

Первого февраля 1961 года Фурцева атаковала Евсеева на объединенном собрании коммунистов Министерства культуры СССР, Министерства культуры РСФСР, Союзгосцирка и Госконцерта.

— В связи с подготовкой к XXII съезду партии сейчас можно было бы заключить примерно 100 договоров с авторами на создание произведений на темы современности, и мы хотим это сделать: примерно 15–20 договоров Главискусства и остальные — театров и местных организаций театров, — неспешно, с подчеркнутым чувством собственного достоинства докладывал собравшимся Федор Васильевич.

Фурцева, не выдержав, перебила Евсеева:

— Сколько вы имеете