Медленно и осторожно Мэтью снова выглянул вдоль Петтикоут-лейн. Преподобного нигде не было видно. «Ушел, — подумал Мэтью. — Но… нет, не мог он вот так исчезнуть».

Он подождал еще секунд пятнадцать, и тогда блеснула лампа, и из щели между домами высунулся Уэйд, как улитка из раковины. То есть высунул только голову и плечи. И снова он держал фонарь очень низко, освещая только булыжники, а сам смотрел на дом Блоссом, будто загипнотизированный.

Так в чем же тут дело? Мэтью все еще был в ужасе, что сейчас станет свидетелем грехопадения священника, но если Уэйд заворожен какой-то из местных дам и потому регулярно сюда приходит, отчего же он просто не войдет?

Потому что здесь не только пешая прогулка и этот дом, сказал себе Мэтью. Есть еще и доктор Вандерброкен, и женщина, которая ждала на углу. Есть срочность и тайна, есть…

Есть факт, что сейчас прямо на глазах у Мэтью преподобный Уэйд прислонился лбом к камням стены, закрыл глаза рукой, и послышались раздирающие душу рыдания.

Мэтью стало стыдно, что он оказался свидетелем этой сцены, и он уставился на кирпичи тротуара. Все затея обернулась так, что знал бы заранее — ни за что не согласился бы. А сейчас он тоже стал участником этой тайны, и зная собственную натуру, заставлявшую его считать ангелов на кончике иглы, Мэтью понимал, что теперь не успокоится, пока не узнает, почему рыдал Уэйд перед домом, где не проливают слез.

Потом послышались шаги, они приближались. Преподобный снова пустился в путь. Мэтью выглянул и увидел, что Уэйд с фонарем идет по другой стороне улицы, возвращаясь домой той же дорогой, что и пришел. Он понял, что ему грозит опасность быть обнаруженным, если Уэйд посветит в его сторону, распластался на двери спиной и задержал дыхание.

Проповедник прошел мимо, опустив голову. Какая бы тревога — или беда, как сказал Джон Файв, — ни поразила этого человека, но бремя ее было так тяжко, что ни влево, ни вправо он не смотрел, когда проходил мимо Мэтью, застывшего как статуя. Уэйд перешел Брод-стрит, и только тогда Мэтью осмелился шевельнуться. Видно было, как преподобный ушел на Принцесс-стрит, очевидно, направляясь домой.

У Мэтью уже не было присутствия духа, чтобы следить за кем бы то ни было. Он хотел только добраться до дома, почитать что-нибудь, чтобы заснуть, и проснуться на рассвете.

Он направился на север по Брод-стрит — пустынной, если не считать движущегося за несколько кварталов фонаря возле Уолл-стрит. И этот фонарь тоже вскоре исчез в западном направлении.

На Мэтью свалилось бремя решения: что же делать с тем, что он сегодня узнал? Когда Джон Файв поинтересуется, где был преподобный, что ему сказать? Он же не мог ручаться, что Уэйд приходил и стоял перед домом Полли Блоссом каждую ночь. Но тут и одного раза достаточно. Какой может быть мотив у служителя Божьего, чтобы…

Из темноты вылетела черная узловатая трость, вполне пригодная, чтобы вышибить человеку мозги, и толкнула Мэтью в левую ключицу, да так, что он завертелся.

— Я знал, что это ты! Ах ты мерзавец мелкий, я знал!

Трость прилетела слева, из-за угла ссудной кассы Сайласа Дженсена на пересечении Брод-стрит и Баррак-стрит. За тростью в слабом свете догорающего уличного фонаря шатался Эбен Осли, где-то сегодня уже потерявший свой парик. Раздувшиеся щеки пламенели, пот блестел на лбу, седые пряди прилипли к голове. В руке Осли держал фонарь, от свечи остался почти что мигающий за стеклом огарок. Рот у Осли дергался от злобы, когда он замахнулся для удара погрубее.

— Я тебе говорил, чтобы ты не ходил за мной? Говорил? Я тебя проучу, проклятая твоя душа!

Мэтью легко уклонился от удара.

— Прекратите, — сказал он.

— Ты еще мне приказывать будешь? Ах ты щенок! — Снова взлетела и опустилась трость, но на этот раз Осли не удержал равновесия, и его бросило на стену Дженсена. Он привалился к ней, тяжело дыша от гнева, но принятое им увеселяющее налило ему ноги свинцом. — Я тебя убью! — прохрипел он. — Убью и закопаю как нечего делать!

— Вряд ли, — ответил Мэтью.

Он подумал, что легко мог бы вырвать трость у Осли и оставить ему на память несколько хороших синяков. Мог бы так настучать по голове, что люди бы приняли это за новый парик — багровый и комковатый. Мог бы сбить его с ног и как следует, с размаху влепить ногой по этой жирной морде, чтобы потешить душу.

Беда в том, что его душа не хотела такой потехи.

Громил Осли поблизости не было видно. И констеблей тоже. Мэтью предоставлялся шанс отомстить за всех, кто страдал в приюте. За себя тоже, потому что он был слишком слаб в те далекие дни, когда вышел из «Дома св. Иоанна для мальчиков» на службу к магистрату Вудворду. Вот сейчас он и мог сделать то, что так давно планировал и о чем столько думал: взять фунт мяса за них за всех, и за Алана Спенсера тоже.

— Я видел, как ты за мной шел! — кипел Осли, нетвердо держась на ногах и туго соображая. — Еще когда я из «Адмирала» выходил. Ну, вот я перед тобой! Чего тебе надо?

Вопрос хороший, но Мэтью прежде всего чувствовал необходимость отвергнуть необоснованное обвинение.

— Я не шел за вами. Я даже близко не был сегодня возле «Старого адмирала».

— Врешь, мерзавец! Я видел, как ты за углом спрятался!

— Вряд ли вы что-нибудь могли разглядеть, но это был не я. На самом деле, — продолжал Мэтью, — я просто не хочу больше на вас тратить время. — Говоря эти слова, он понял, что это правда. У него теперь было и направление, и цель — работа в агентстве «Герральд». Зачем вообще тратить время на разговоры с этой мерзкой скотиной?

Но Осли выпрямился во весь рост, хоть и остался при этом намного ниже Мэтью, и попытался придать себе достоинства. Выпятив вперед свою коллекцию подбородков, он растянул губы в подобии улыбки.

— Ты просто понял, — сказал он, — ты наконец-то понял и запомнил, мальчишка, что я натянул тебе нос. Никто против меня не хочет давать показания. Вчера не хотел, сегодня не хочет и завтра не будет. А с чего бы это? Может, потому, что все они знают — все как один, — что получили по заслугам? Они воображали себя невесть какими могучими, а я им напомнил, кто они. Кто-то ж должен был дать этим мальчишкам урок, которого они не забудут? Это ж моя работа, моя профессия!

Мэтью даже не знал, что отвечать на такие тирады пьяного куража, и потому промолчал. Но былой гнев, горевший еще два дня назад, погас. Мэтью начал понимать, что перед ним раскрывается новая жизнь, с новыми возможностями и приключениями, а Эбен Осли остался в прошлом. Может быть, этот человек избежал правосудия, может быть, это неправильно и несправедливо, но Мэтью что мог, сделал. И сейчас наконец, после всех этих лет, готов был оставить это дело.

— Натянул тебе нос, — повторил Осли, пуская слюни. — Натянул тебе нос.

Он кивнул сам себе, глянул остекленевшими припухшими глазами, потом качнулся прочь и побрел, шатаясь, на запад по Баррак-стрит, опираясь на палку и мигая фонарем в руке. У Мэтью мелькнула мысль, что зрелище и впрямь довольно жалкое. Потом он опомнился, сплюнул на мостовую, будто раскусил случайно какую-то дрянь, и пошел дальше на север.