ветра, не стой на пути".

И лес расступился, и все дети пели:

"Не стой на пути у высоких чувств!"

Сестра

Сестра,

Здравствуй, сестра;

Нам не так уж долго

Осталось быть здесь вместе,

Здравствуй, сестра.

Когда мы глядим на небо,

Откуда должны придти звезды,

Когда мы глядим на горы,

Откуда должна придти помощь,

Ни новое солнце днем,

Ни эта луна ночью

Не остановят нас,

Не остановят нас;

Попытайся простить мне,

Что я не всегда пел чисто,

Попытайся простить мне,

Что я не всегда был честен.

Попытайся простить мне,

Я не хотел плохого;

Ведь я не умел любить,

Но я хотел быть любимым;

И когда мы приходим,

Мы смотрим на небо;

Мы смотрим на небо,

Мы смотрим в него так долго,

И может быть, это картина,

Иллюзия и картина.

Но может быть, это правда

;И скорее всего это правда.

Сестра (дык, елы-палы),

Здравствуй, сестра;

Нам не так уж долго

Осталось быть здесь вместе;

Здравствуй, сестра…

Серебро господа моего

Я ранен светлой стрелой,

Меня не излечат.

Я ранен в сердце —

Чего мне желать еще?

Как будто бы ночь нежна,

Как будто бы есть еще путь,

Старый прямой путь нашей любви.

А мы все молчим,

Мы все считаем и ждем;

Мы все поем о себе,

О чем же нам петь еще?

Но словно бы что-то не так,

Словно бы блеклы цвета,

Словно бы нам опять не хватает тебя,

Серебро Господа моего, Серебро Господа,

Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе?

Серебро Господа моего, Серебро Господа —

Выше слов, выше звезд, вровень с нашей тоской.

И как деревенский кузнец,

Я выйду засветло.

Туда, куда я,

За мной не уйдет никто.

И может быть, я был слеп,

И может быть, это не так,

Но я знаю, что ждет перед самым концом пути;

Серебро Господа моего, Серебро Господа,

Разве я знаю слова, чтобы сказать о тебе?

Серебро Господа моего, Серебро Господа —

Выше слов, выше звезд, вровень с нашей тоской.

Джунгли

Глубоко в джунглях,

Когда я вернусь, когда я кончу дела;

Глубоко в джунглях,

Где каждый знает, что сажа бела;

Глубоко в джунглях,

Где пьют так, как пьют,

Потому что иначе ничего не понять,

Где достаточно бросить спичку,

И огня будет уже не унять;

Когда ночь была девочкой,

И каждый день был океанской волной,

Тарелки не влетали в окно,

И все мои слова оставались со мной,

Я сказал — стоп; вот мое тело,

Вот моя голова и то, что в ней есть.

Пока я жив, я хочу видеть мир,

О котором невозможно прочесть

В джунглях.

Я хочу видеть доктора

С лекарством в чистой руке,

Или священника, с которым

Я смогу говорить на одном языке,

Я хочу видеть небо; настоящее небо,

От которого это только малая часть.

И я возвращаюсь сюда,

Здесь есть куда взлететь, потому что есть куда пасть

В джунглях.

А трава всегда зелена

На том берегу, когда на этом тюрьма.

Как сказал Максим Горький Клеопатре,

Когда они сходили с ума:

"Если ты хочешь сохранить своих сфинксов,

Двигай их на наше гумно.

Мы знаем, что главное в жизни —

Это дать немного света, если стало темно

Кому-то в джунглях."

Так не надо звонить мне,

На телефонной станции мор.

Нет смысла писать мне писем,

Письма здесь разносит вор.

Ему по фигу любые слова,

Но как не взять, если это в крови;

Пока мы пишем на денежных знаках,

Нет смысла писать о любви

Сюда в джунгли.

Глубоко в джунглях,

Когда я вернусь, когда я кончу дела;

Глубоко в джунглях,

Где каждый знает, что сажа бела;

Глубоко в джунглях

Пьют так как пьют,

Потому что все равно ничего не понять;

Но достаточно бросить спичку,

И огня будет уже не унять

В джунглях.

Иван и Данило

Иван и Данило; вот идут Иван и Данило.

Мне скажут: "Как это мило", я скажу: "Иван и Данило".

Иван и Данило; вот идут Иван и Данило.

Мне скажут: "Как это было?", я скажу: "Иван и Данило".

Мой лирический герой сидит в Михайловском саду,

Он курит папиросы у всех на виду,

Из кустов появляются Иван и Данило,

Он глядит на них глазами;

Он считал их персонажами собственных книг,

Он думает, не стал ли он жертвой интриг,

Он думает, не пил ли он чего-нибудь такого,

Дык, не пил, елы-палы, нет;

Вот идут Иван и Данило, вот идут Иван и Данило.

Мне скажут: "Все это было"; я скажу: "Иван и Данило".

За ними белая кобыла, Вот идут Иван и Данило.

На заборе сидит заяц в алюминиевых клешах,

Он сам себе начальник и сам падишах,

Он поставил им мат и он поставил им шах,

И он глядит на них глазами;

В исполкоме мне скажут; "Это чушь и это бред!",

Но я видел исполкомы, которых здесь нет,

Они сам себе сельпо и сам центральный комитет,

Он глядит