— В начале кинокомедии идёт модный показ, где сам Эдуард Хиль исполняет «Королеву красоты». По переулкам бродит лето, солнце льется прямо с крыш, — пропел я в воображаемый микрофон. — А в середине картины, когда сломан забор и вы с Наташей гуляете по ночному Ленинграду, звучит уже песня «Любовь настала».

— Которую поёт тоже Хиль и твоя Нонна? — ещё более посмурнев, проворчал Быков.

— Да, как много лет во мне любовь спала, — снова пропел я. — А уже в финале, вы, то есть ваш Зайчик выходит из психбольницы, идёт счастливый по городу…

— Видит, как гуляет девочка по железнодорожным путям и спасет её, — продолжил Леонид Фёдорович.

— Нет, — махнул я рукой. — Девочку, железную дорогу и поезд вычёркиваем. Зайчик идёт, улыбается всем вокруг, радуется жизни, а ему навстречу выходит Наташа, то есть Нонна, ну не важно. Они встречаются, крупный план двух лиц в профиль, которые вот-вот поцелуются, но звучит голос за кадром: «роли исполняли», вы резко поворачиваетесь на камеру, и Нонна поёт: «Ты со мной дели каждый день земли, потому что я — песенка твоя». Камера отъезжает, а там все наши актёры танцуют шейк. Вицин смешно изгибается, дядя лёша Смирнов смешно шевелит ручками.

— И дети вокруг прыгают? — криво усмехнулся Быков.

— Точно! И врачи из психбольницы, и бюрократ Шабашников вместе с секретаршей дёргаются под музыку и все, все, все! — выкрикнул я. — Один большой праздник жизни. СССР, веселье, мир, молодость, дружба, любовь! Люди через сорок лет будут смотреть эту картину и плакать. Это гениально!

Леонид Фёдорович коротко простонал, схватился за живот и, сняв шляпу с головы, просипел:

— Я тебя, Феллини, сейчас убью!

В подтверждение своих слов шляпа главного режиссёра полетела в мою сторону. Однако внезапно налетевший ветерок подхватил её и понёс прямиком в речку Крестовку.

— Я же говорю, это гениальный финал! — крикнул я и бросился ловить шляпу. — Мы просто взорвём все кинотеатры страны! Билеты на нашего «Зайца» будут скупать спекулянты по 30 копеек, а затем продавать по 3 рубля!

— Убью! — вновь прохрипел Леонид Быков.

— Умолкни, Феллини! — рявкнул дядя Йося, пока я ловил шляпу по кустам, — не видишь человеку плохо? Спокойно, Леонид Фёдорович, только спокойствие. Девочку, поезд и железную дорогу возвращаем. Плевать на аншлаги и государственную премию, плевать на первую категорию. Нам и со второй хорошо? Я правильно говорю? Как язва? Уже лучше?

— Хуже, — простонал Быков, — курить хочется, спасу нет. Врачи будь они не ладны, запрещают. Давай свою бумагу.

— Вот, пришлось немного поплавать, — я прибежал обратно с мокрой шляпой, которую сам лично окунул в речку. — Ну, так как новый финальчик?

— Никак, — прорычал Леонид Фёдорович и поставил свою красивую размашистую подпись, что всецело доверяет главному оператору и мне, главному курьеру из газеты.

— А если принять решение на холодную голову? — спросил я и мокрую холодную шляпу напялил на шикарную кучерявую шевелюру нашего режиссёра.

— Вот это сейчас было не смешно, — пробормотал Быков. — Хотя что-то весёлое в этом есть. Я надеюсь, ты пиявок в мою шляпу не натолкал?

— Какой пиявка, мамой клянусь? — заголосил я с сильным грузинским акцентом. — Чистый родниковый спирт, в том смысле, что вода. Так как новый финал? Нужна кинокомедии первая прокатная категория, спекулянты по три рубля, левые копии ленты, которые будут крутить во всех домах отдыха и кишлаках советского союза?

— Ладно, я подумаю, — недовольно проворчал Леонид Фёдорович. — Только снимайте с чувством, толком и расстановкой. Ясно?

— Мамой клянёмся! — дружно хором ответили я и дядя Йося.

После посещения больницы и обнадёживающих известий, что завтра на съёмочной площадке появится сам Леонид Фёдорович Быков, работа закипела с утроенной силой. Два уже отрепетированных эпизода сняли буквально за час. Первый эпизод: в директорском кабинете Могильный, Дантесов и Громыхалов пьют чай и ругают советскую прессу, второй: Никола Датский читает стишок про Гаврилу и режиссёр Дантесов приводит новую актрису Ирину Алмазную. Иными словами — дело сдвинулось с мёртвой точки и пошло.

— Что дальше? — спросил меня главный оператор Василич и вместе с ним в меня вперились ещё два десятка глаз.

— Сейчас снимем один короткий эпизод и на обед, — буркнул я.

— Точно, обед всегда лучше усваивается, когда он по расписанию, — захохотал дядя Лёша Смирнов. — Я в эпизоде участвую?

— Есть такое дело, — кивнул я, задумчиво, так как моя Нонна маялась без работы и посматривала на меня без прежнего обожания, а этого допускать было нельзя.

— Куда ставить камеру? — толкнул меня в плечо главный оператор.

— Работаем здесь же на первом этаже напротив гардероба! — заголосил я, раздавая указания. — Граф Нулин и Наташа играют в шахматы. По переднему плану рабочие сцены тащат гипсовую статую. После чего Громыхалов подходит к шахматистам и спрашивает: «Какой счёт?».

— Какой счёт? — пробасил дядя Лёша Смирнов.

— А я в шахматы играть не умею, — обиженным голосом произнесла Нонна. — Но могу сыграть в шашки.

— Аха, — усмехнулся я, — в уголки. Значит так, Нонночка, делаешь вид, что играешь в шашки, но передвигаешь шахматные фигуры. Это легко, клетки на доске одни и те же, чёрно-белые.

— Слушай, Феллини, в театре есть статуя мыслителя, давай мы её тоже за шахматы посадим, посередине? — предложила художница Маневич-Каплан.

— Шикарная идея, Белла Семёновна, — хохотнул я.

— А что отвечаем мы, когда нас спрашивают про счёт? — поинтересовался граф Нулин, в исполнении Игоря Дмитриева.

— Хором ответите: «Ноль — ноль», — улыбнулся я. — Тогда Громыхалов заявит: «Кто ж так играет-то?». Затем он смахнёт фигуры и покажет на доске футбольную расстановку дубль-вэ. На воротах — король, на флангах — кони, а в атаке — два слона