Ладно, не страшно. Зато теперь знаю, куда идти.

В животе заурчало. Лепешки, вспомнил я. Овечий сыр. Нет, сперва выберусь на дорогу.

Идти напрямик не получалось, как и вчера. Я угодил в непролазный бурелом, едва не скатился с предательской осыпи. Двигался вдоль дороги, видневшейся вдалеке, но приблизиться к ней не получалось. Заколдованная, что ли?! А может, меня боги прокляли?! Так я до Пилоса и к старости не доберусь.

В Пилосе я надеялся отыскать Кимона. Помните странника? Упрошу взять меня в спутники, будем бродить по свету. Земли опишем сверху донизу. Грамоте я обучен, костер разведу, дротик бросать мастак. Кто ж откажется от такого спутника? Глядишь, у Кимона про моих настоящих родителей что-нибудь разузнаю. А не у Кимона, так по пути…

Пологий склон весь зарос буйным весенним разнотравьем. Ну наконец-то! Вниз что-то порскнуло с громким шорохом. Я аж подскочил. Тьфу ты! Олененок. Огненно-рыжий, в светлых пятнах. Не знаю, кто кого больше напугал. Я по крайней мере на месте остался, а бедолага рванул, будто за ним гонятся. Вот уже и не видно его. Откуда и взялся? Когда у оленей гон? Или этот не в сезон родился?

Говорят, бывает такое, хоть и редко.

Рычание пригвоздило меня к месту. Низкое, утробное – я чувствовал его всем телом. Казалось, кишки в животе дрожат, шевелятся. Сейчас наружу полезут. Медленно – очень медленно! – я повернулся.

До нее было шагов пятнадцать. Она стояла, смотрела на меня. Как будто исподлобья, хмурясь. Глаза светились хищным янтарем. Грязно-желтая – заляжет на песчаном склоне, не заметишь. Стояла, смотрела, рычала.

Львица.

Раньше я их только мертвых видел. Охотники трофеи привозили. Живьем – в первый раз. Похоже, в последний. Дротик? С одного броска львицу не убьешь. Разъяришь только. Может, не бросится? Сытая? Кого о спасении молить надо? Артемиду-охотницу? Гермия-Куротрофоса[65]?

Нет, только не Гермия!

Я стал шепотом взывать к Артемиде, едва заметно шевеля губами. Отступил на один шаг: нет, не бросилась. Благодарю тебя, божественная заступница! Если жив останусь, принесу тебе жертву, какую пожелаешь! А ну, еще шажок. Не бросилась, но вся подобралась.

У меня задрожали колени.

Я ее завтрака лишил! Спугнул олененка, теперь сам – олененок. Справедливо? В Тартар такую справедливость! Я жить хочу! Ну почему я не остался дома, а? Свои, чужие – мне что, не все равно?!

Рычание сделалось громче. Хвост львицы зажил отдельной жизнью, хлестнул по бокам: раз, другой. Бросится. Точно, бросится.

Бежать!

Ноги отказались мне повиноваться. Руки были храбрее ног: правая занесла дротик для броска, левая легла на рукоятку ножа. В небе разгоралась заря: златоперстая Эос торопилась полюбоваться на забаву. Какая заря?! Солнце давно взошло! Вон, к зениту подбирается.

Не заря. Радуга.

Огненная, буйная, она полыхала в полнеба. Выгибалась из-за горизонта, спешила. Куда? Ко мне?!

Львица не стала это выяснять. Первым прыжком она покрыла больше трети расстояния между нами. Я заорал, метнул дротик что было сил. Попал, только это ее не остановило. С оглушительным ревом львица прыгнула снова. Дротик трепетал, торча из плеча зверя. Я качнулся назад, споткнулся, опрокинулся на спину.

Выхватил нож.

Все, конец. Нож не спасет, сейчас меня будут есть.

Клыки щелкнули у самого лица.

Клыки щелкнули у самого лица.

Зазубренные когти, отлитые из чистейшей меди, впились в плечи. Скользнули поперек груди, прочертили по телу кровавые борозды. Снова вцепились, держат. Хватка усилилась, спиной меня ударили о скалу: раз, другой. Досталось и затылку. Каким-то чудом я удержался, не рухнул в беспамятство. Перед глазами все поплыло, закачалось на багровых волнах.

Я болтался в чужой хватке, как крыса в пасти охотничьего пса.

Львица? Чудовище!

Чудовище было высоченным: страсть! В два, а может, в три раза выше табунщика Фотия. А уж Фотий вымахал – всем на зависть! Чтобы встать со мной лицом к лицу, ему – чудовищу, не табунщику! – пришлось бы опуститься на колени, да еще согнуться в три погибели. На колени? Перед жалким ничтожным Гиппоноем?! Вряд ли такое решение пришлось бы чудовищу по нраву. Оно поступило проще: вздернуло меня вверх, словно пушинку, и распластало по утесу.

– Что? Опоздал, дурила?

Насмешка прогремела как гром. Я чуть не оглох.

– Пустил на берег? А я знала, я ждала…

Зрение вернулось, но лучше бы я остался слепым. Лик, страшней которого не представишь и в ночном кошмаре, заслонил целый мир. Кривились губы, похожие на мазки свежей крови. Над гладким, белым как алебастр, лбом клубились, извивались, шипели разозленные змеи. Вот-вот укусят!

Ненавижу змей. Вечно боги меня всякими гадами травят!

– Не тронь! Убери руки!

Знать бы еще, как вырвалось:

– Убью!

Это, наверное, меня и спасло. Безумцев щадят.

– Ты? – лязгнули клыки. – Меня?

– Да!

Я вспомнил, что уже обещал это Химере, и залился краской стыда. Чудовище, должно быть, решило, что я покраснел от гнева, и расхохоталось, хлопая крыльями. Солнце играло на золотых перьях, швыряло блики мне в лицо.

– Каков наглец, а? Мог бы, уже убил бы!

– Давай, вырастай! – поддержали откуда-то. – Мы на твердой земле, не над волнами. На твоей земле! Вот потеха! А ведь ты, небось, уже считал эту землю своей, да? Каждый камень обнюхал, каждую песчинку облюбовал. Пропустил на берег, теперь не жалуйся! Вырастай, дерись!

Пропустил? Я?! Кого, куда?!

– Я вырасту, – пообещал я. – Вот я вырасту и всем вам задам! Я знаешь каким вырасту?

– Ну?

– Что – ну?

– Почему не растешь? На жалость взять хочешь?

– Дура! Я так быстро расти не умею. Мне время нужно.

– Сколько? Год?

Издевается, тварь. Нет чтобы просто съесть, надо еще и унизить.

– Лет десять, может, больше. Обождете, а?

Я, если надо, тоже насмешничать умею. Сам погибай, а врага оскорбляй!

– Десять лет? Эвриала, он смеется над нами!

Надо же, догадалась!

– Поставь меня! А ну быстро поставь меня на землю!

Чего я не ожидал, так это того, что меня послушаются. Ноги коснулись земли. Колени подогнулись, но я устоял. Спасибо утесу, было на что опереться. Чудовище, которое преграждало мне путь к морю, быстро пятилось прочь. Нет! Оно не пятилось, оно оставалось на месте – просто уменьшалось в размерах, а казалось, что пятится, удаляется. Втягивалась в кожу чешуя, крепкая и блестящая как бляшки доспеха. Поверх нарастала одежда: обычный женский пеплос, длинный, до пят.