голоса развесёлых компаний. Тоже ведь никуда не денешься, соседей не выбирают, а Россия не какая-нибудь пендитная Германия. Однако тронут был, что Люба оказалась вдруг вовсе не такой уж примитивной и безбашенной – столько участия, столько милосердия проявила, когда так тяжко ему пришлось. А в самую гиблую последнюю Светину неделю чуть ли не переселилась к Глотовым, помогала чем могла, выручала.

Вот только с Кузькой отношения у неё не сложились. Тут уж иная судьба – взаимная нелюбовь с первого взгляда.

Когда Люба появлялась в их квартире, старался он схорониться где-нибудь, не появляться. Однажды Глотов заметил, как отшвырнула Люба попавшегося ей на дороге Кузьку ногой. Пусть не ударила, отшвырнула, но тем не менее, и он еле сдержался, чтобы не вмешаться, по меньшей мере не сказать ей, что право каждого любить или не любить кошек, но зачем же…

Так подгадало, что набежало Глотову к этому времени шесть десятков. Не стал он, конечно же, отмечать юбилей, не та ситуация, не то настроение, да и не до праздников было, и все отнеслись к этому с пониманием. И вообще тогда всех заводчан вкупе с глотовским конструкторским бюро меньше всего заботили чьи-либо личные интересы. Огромный, некогда мощный и могущественный комбайновый завод находился в предагональном состоянии. Ни у кого уже не вызывало сомнений, что если не дни, то месяцы его наверняка сочтены. Весь просторный заводской двор, ещё и немалый участок рядом прихватили, был плотно заставлен новёхонькими комбайнами, которых никто не хотел покупать. Причин тому было множество, никому их тоже объяснять не нужно, разве что тем, кто через поколение-другое родятся и временем, верней, безвременьем этим заинтересуются. Сокращения начались, укороченные рабочие недели, задержки зарплаты – обычным, увы, ставшее дело. Единственное добро в этом худе – появилась у Глотова возможность, когда занемогла жена, частенько отлучаться с работы, ни производству, ни коллегам не в ущерб.

Впрочем, выбирать, как дальше быть, Глотову не пришлось, за него всё в отделе кадров решили, оказался новоиспечённый пенсионер по ту сторону заводской проходной вольным соколом. И была у него теперь одна проблема: как заработать на сносную дальнейшую жизнь. Усугублялось тем, что весь имевшийся загашник – так и не осуществилась мечта заиметь автомобиль – был истрачен сначала на Светино лечение, потом на её проводы. А ведь предстояло ещё ставить памятник, ни на дочь с её неудачливым мужем-ларёчником, ни на ставшего отрезанными ломтем сына рассчитывать не приходилось. Но если бы только это. Мысль, что придётся целыми днями с утра до вечера маяться в опустевшей квартире, покоя не давала.

И опять выручила Люба. Позаботилась о том, чтобы пристроить куда-нибудь безработного теперь соседа. В парикмахерской, где она работала, увольнялся ночной сторож. Глотова её предложение смутило – не чувствовал он себя настолько старым и никчёмным, чтобы довольствоваться убогим статусом парикмахерского сторожа, да и стыдновато было. Но Люба переубедила его. Упирала на то, что никто его там силой держать не будет, подыщет он что-либо более подходящее – сразу уволится. Многие о такой работе лишь мечтать могут. Велик ли труд через ночь не дома покемарить, а в чистой, уютной парикмахерской, где и тепло, и телевизор, и топчан мягкий имеется. Зарплата там, понятно, не ахти какая, но всё ж таки не на одну тощую пенсию куковать.

Сдался Глотов, решился. Слабым утешением послужило, что Любина парикмахерская находилась далековато и от дома, и от завода, минимальным был риск встретиться там с кем-нибудь из знакомых. Да и польза выявилась немалая. Топчан там действительно имелся подходящий, но заснуть на нём Глотов, и дома у себя плохо спавший, приспособиться не мог, разве что подремать немного. Впрочем, даже этого он старался не позволять себе, совестно было получать деньги, пусть и небольшие, за то, что просто поспал не дома, хоть и некому было это доказывать. Зато времени для чтения было предостаточно, в первый же месяц прочитал книг столько, сколько за минувший год не сумел. Записался в библиотеку, там его, менявшего книги одну за другой, вскоре все узнавать начали – редкостного читателя, коих не много уже осталось.

И всё бы ничего, человек ко всему привыкает, к любой жизни, даже самой постылой, но напрягать его начали отношения с Любой. Да, да, обязан он ей был многим и благодарен за участие, но вовсе не означало это, что должны они перейти в нечто большее, нежели соседские или, с натяжкой, дружеские. А что Люба откровенно старается приклеиться к нему, сомнений не вызывало. Просечь это не составило бы труда и юному школяру. Что претило Глотову даже помыслить о такой скорой, пусть и нет Светы, измене жене – одна сторона медали. Была тут и другая: как женщина, да и как человек, Люба его совершенно не привлекала. Даже вообразить было невозможно себя с ней в интимной обстановке. И тут уж никакой роли не играло, что у Глотова очень давно не было близости с женщиной.

Но не так-то всё было просто. Если когда-то Свете нельзя было не впустить в квартиру заявившуюся соседку, то уж ему теперь и подавно. А приходила Люба чуть ли не каждый свободный вечер. Заботилась ведь о нём, как лучше хотела, время и даже деньги свои на него переводила. То пирожки, «пока тёпленькие», несла, то домашний «борщец» наваристый, то просто так, по-дружески проведать, как он там, горемычный, чтобы не заскучал, не закис. В кокетливом халатике, позволявшем выгодно подать ее несомненные женские достижения. И немалых трудов Глотову стоило не дать ей прибрать у него, постирать или полы помыть. Тряпку у неё отбирал, до смешного доходило.

Надо отдать Любе должное, она не наглела, палку не перегибала, хватало у неё тяму соображать, в каком состоянии сейчас Глотов, осаду вела планомерную, с дальним прицелом – приручить овдовевшего соседа, приучить к мысли, что без неё не обойтись, всё равно ему без неё никуда не деться, нет смысла привередничать.

Глотов, как мог, сопротивлялся. Прозрачно давал Любе понять, что не надо бы ей так утруждать себя, ему самому не в тягость и прибрать, и сварить, позаботиться о себе, что благодарен он ей, разумеется, за радение, но должна же она понимать… Что именно понимать – словами не называл, но питал всё-таки надежду, что протрезвеет она, угомонится.

Надо ли говорить, что Кузьке Любины визиты досаждали не меньше, чем Глотову. И Глотов, конечно же, не мог не заметить, что Кузька, едва Люба появлялась, сразу куда-то исчезал. А догадливая Люба,