— Что ты выяснил? — спрашивает Тенгиз, переведя тяжелый взор свой на Страхоборца, — Ты узнал что-нибудь?

— Да. Я узнал, что Аятолла — замечательная личность, и что у него есть два слабых места.

— Целых два? — говорит Юра-Полиграф, — Да он у нас просто слабак!

— Первое — он любит жену. Второе — он любит сына.

— О боже! — говорит Маришка нервно.

— Сын маленький? — осведомляется Юра.

— Да. Десять лет.

Некоторое время все молчат, уткнувшись в тарелки, и только Маришка оглядывает всех по очереди, постепенно закипая.

— Это, не для нас, — говорит она решительно.

— Но он-то этого не знает, — возражает Страхоборец.

— И думать на эту тему не хочу, — говорит Мариша, — И вам не разрешу. Забудьте. Прямо сейчас.

— «Гордость составляет отличительную черту ее физиономии», — произносит Юра-Полиграф, безусловно кого-то цитируя.

— Хорошо, хорошо, — говорит ему Мариша нетерпеливо, — Но я на эту тему даже разговаривать не желаю.

— Ну, вот что, золотко мое, — говорит Тенгиз, глядя ей в лицо, — Либо мы тут будем обливаться соплями, блин…

— Да, мы будем обливаться соплями! И всё! Нет темы для разговора!

— Ты скажи это Димке… — мрачно предлагает Тенгиз, отводя, впрочем, глаза.

— Скажу, не беспокойся. И он со мной согласится. Со мной, а не с тобой.

«Ну, это, положим, дело темное и отнюдь не очевидное, — думает Богдан, но в дискуссию ни с кем не вступает, а только спрашивает Тенгиза, — Подобраться к нему вплотную можно?»

— Можно, — говорит Тенгиз.

— Так за чем же дело стало?

Тенгиз не отвечает, как бы находясь в затруднении. Все смотрят на него и ждут.

— Слишком уж легко к нему подобраться, — говорит наконец Тенгиз медленно, — Мне это не понравилось.

— То есть?

— Я прошел к нему в офис свободно, блин, как в собственный сортир. Гада не оказалось на месте, но все равно — легкость эта… эта вседозволенность… там же охраны должно быть, как в Кремле. Тут что-то явно не так, блин. Так не бывает. Мне показалось, что это западня. Капкан для дураков.

СЮЖЕТ 22/4

Появляется Матвей, запыхавшийся, но веселый.

— Слава тебе, Господи, — говорит он, — Задрыхнул наконец. Ну, что вы тут без меня решили?

— У него есть еще одна слабость, — говорит Страхоборец, уклоняясь от ответа на вопрос, — Он страдает арахнофобией.

— Это еще что за зверь такой? — осведомляется Юра.

— Он боится пауков, жуков, мокриц и все такое прочее.

— О! Это интересно! — оживляется Вельзевул, — И сильно боится?

— Было сказано: до смерти. Как ребенок.

— Отдайте его мне! — говорит Вельзевул радостно, — Где он живет? Адрес?

— Он живет в Царском Доме. Тебя туда не пустят.

— Ничего! Тенгиз проведет.

— Хрена, — говорит Тенгиз, — Царский Дом, знаешь, — там все на автоматике…

— Ну, нет, и не надо, — легко соглашается Костя, — Чего мне там у него в квартире делать, в конце-то концов? И так прекрасно обойдусь.

Все смотрят на него с ожиданием, а он сияет и радуется, даже на стуле подскакивает от удовольствия — он уже понял решение, Дуремар заполошный, да и не так уж трудно сообразить, что именно он задумывает, только выглядит этот его замысел дураковато и несерьезно на фоне сложившихся обстоятельств — инфантильно и легкомысленно, как и все Вельзевуловы замыслы.

Потом он вдруг перестаёт сиять, морщится, отчаянно чихает в торопливо сложенные ладони и тотчас же, под грозным взглядом Маришки, лезет в карман за марлевой повязкой.

— Накаркал ты мне, Вова, — гнусаво говорит он, укоризненно моргая слезящимися глазами, — Опекуемый хренов, куда только твой опекун смотрит…

Богдан говорит:

— Опекун все-таки хотел бы окончательно понять, о чем здесь у нас идет речь. Мы же знаем Димку сто лет. Он же выдумщик, артист, почему я должен ему верить?

— Ну, знаешь! — говорит Матвей, ошеломленный и возмущенный одновременно.

— Нет уж, позволь! В прошлом году он устроил нам спектакль по поводу падения дойчемарки. В позапрошлом году мы все, как идиоты…

— Перестань, Благоносец. Не срамись, — Матвей, весь скривившись, наливает себе водки, — Не знаешь — не берись и судить. Видел бы ты его этой ночью.

— А что такого особенного произошло этой ночью?

— Не хочу рассказывать. Он подыхает от страха, понимаешь?

— Нет. Не понимаю. Где гарантия, что он не разыгрывает перед нами очередной свой водевиль? Что я — Димку не знаю?

Матвей на это ничего не говорит, а только кривится еще больше и выпивает свою водку, не закусывая и даже как бы не заметив.

— Я ему верю, — говорит Маришка.

— Я тоже, — говорит Тенгиз, как бы нехотя.

— Ты, Благоносец, по-моему, просто ищешь предлога уклониться, — говорит Андрей-Страхоборец, вежливо улыбаясь, — Подчеркиваю: по-моему. Извини. Без обид, ладно?

— Ладно, -говорит Богдан.

— Ты же видишь, на что он похож…

— Вижу. На переполненный нужник.

— Ну, допустим. Но разве это не твоя работа?

— Допустим. Наверное, я должен его осушить. Но — не буду.

— Это — твои проблемы, — говорит Страхоборец, вежливо улыбаясь, — У нас — свободная страна…

— Он одинок, как я не знаю кто, — говорит Матвей с проникновенностью, совсем ему не свойственной, — Он знаешь, что мне сказал? Представь, говорит, километровый столб посреди степи. На одной табличке у него — одна тысяча тридцать пять кэмэ, а на другой — три тысячи сто сорок четыре. И я стою около этого столба. Один…

«Что вы понимаете в настоящем одиночестве, — думает Богдан с каким-то даже мрачным удовлетворением. Сказал бы я вам, что такое настоящее одиночество. Это когда никого не хочется видеть. Никогда». Но сказал он другое:

— И за километраж ты тоже ручаешься?

— И за километраж я ручаюсь тоже, — говорит Матвей вполне серьезно.

Богдан решает не развивать эту тему. Хотя ему очень хочется спрашивать и дальше. А помните (хотелось ему спросить), как он всех нас почти убедил, что появилась в Питере банда чистильщиков? Это он их так называл «чистильщики». То ли новая секта, то ли даже новые люди, зигзаг эволюции. Они, видите ли, очищали город