от скверны, в первую очередь от лжецов: отлавливали их и драли ивовой лозой — церемониально, с приговором, в специальных тайных помещениях, надевши белые маски. А лозу по старинным рецептам выдерживали в уксусной эссенции. И ведь Юрка-Полиграф без малого поверил тогда, что еще год-другой, и останется он без работы. А как он придумал и сообщал всем по большому секрету: в городе исчезают люди. Не первый год уже. И — в количествах. Их отправляют в будущее. По какому-то странному, неудобопонятному принципу. А дело-то все в том, оказывается, что обнаружен летальный ген человечества, который распространяется как пожар, и вот теперь пытаются спасти хоть кого-то, хоть немногих… Маришка, между прочим, поверила и сейчас же рванулась искать этих спасателей, чтобы похлопотать о своем детдоме… Ладно. Как хотите. Я и сам не уверен, что он сейчас разыгрывает с нами спектакль. Он выдумщик, конечно, но не Тальма, все-таки, Франсуа Жозеф, и даже не Смоктуновский, Иннокентий… И вообще меня от него тошнит…

СЮЖЕТ 22/5

В этот момент с потолка (или с люстры?) камнем падает нечто тяжелое, многоногое, живое — ударяется с костяным стуком о край сахарницы, отскакивает, кувыркается и несётся стремительно по скатерти, сумасшедшим зигзагом, огибая бутылки, чашки и бокалы. Это несомненно таракан — огромный, Богдану кажется — с кулак величиной, никогда он таких не видел… черный, отсвечивающий красным, стремительный, он слаломным зигзагом мчится по столу и — словно ласточкой с берега прыгает на колени Вельзевулу и тотчас же исчезает, будто его никогда здесь и не было, будто это некое омерзительное видение шарахает всех по глазам и тут же пропадает без следа. Никто не успевает испугаться по-настоящему, но все дружно и с шумом отшатываются, а Маришка коротко взвизгивает и вместе со стулом стремительно отъезжает к стене.

«Мать-твою-наперекосяк!», — произносит Тенгиз, вскакивая на ноги. Слышится хор возмущенных голосов, в котором особо выделяется отчаянный вопль Маришки:

'Убирайся, он по тебе ползает, брысь с глаз долой, чтобы я тебя никогда не видела!"

Вельзевул делает успокаивающие жесты, рассылает обеими руками воздушные поцелуи, и даже сквозь повязку видно, как самодовольно он ухмыляется, а когда вопли и проклятия утихают, он зловеще обещает:

— Этот гад будет у меня кричать «капиви»…

Но все так злы и раздражены, что никто даже не спрашивает, что он этим хочет, собственно, сказать. Впрочем, и так все ясно — по одной лишь интонации. Вельзевула заставляют встать со стула, распахнуть куртку, расстегнуть рубаху, потрясти портками. Экстремисты требуют, чтобы он разделся догола. Повелитель Мух помирает со смеху:

— Да нет его здесь! Да он уже в подвале… Что он — дурак, что ли?

СЮЖЕТ 22/6

В разгар суматохи раздаётся звонок в дверь, объявляется Роберт, строгий и неулыбчивый, как и всегда, его усаживают в единственное полукресло, наливают водки, Маришка приносит из кухни парочку еще теплых бифштексов. Богдан смотрит, как обхаживают Лорда Винчестера, и старательно отгоняет от себя тухлые мыслишки о «близости к телу», а равно о свечении отраженным светом. Вздор все это. Боб — высокомерен без заносчивости и строг без жестокости. Вполне достойная личность на самом деле, да Сэнсей и не стал бы держать около себя недостойного. И он почему-то вспоминает, вдруг, как Тенгиз говорит Роберту в сердцах:

'Ты же у нас символ супер-гипер-благопристойности. Ты, блин, даже когда пистон ставишь, только о том и думаешь, как бы сохранить при этом максимально возможную благопристойность…"

Роберт тогда в ответ вполне благосклонно хмыкнул, видимо, нарисованная сценка показалась ему не столько обидной, сколько забавной. Нет-нет, он славный, наш Лорд Винчестер, только слегка пересушен…

— Как там наш Сэнсей? — спрашивает Богдан из вежливости. Кто-то же должен был это спросить.

— Сэнсей в полном порядке, — лаконично ответствует Роберт, поедая бифштекс.

— Указания? Пожелания? — подключается уже основательно поддавший Юра-Полиграф, — Приказы?

— Вольно. Можете отдыхать.

Роберт явно не собирается распространяться на эту тему, что, впрочем, не противоречит обыкновению.

— Подлинная деликатность всегда незаметна, — комментирует ситуацию Андрей-Страхоборец и осведомляется:

— Тебе рассказать, о чем мы здесь договорились?

— Обязательно. Только — вкратце.

— Еще бы. Разумеется, вкратце. Тенгиз, расскажи человеку. Тенгиз говорит:

— Значит, так. Я предлагаю следующий вариант. Выборы в воскресенье. В воскресенье, прямо с утра Димка переселяется сюда, ко мне. Пусть поживет пока здесь, так мне будет спокойнее. В понедельник я выхожу на Аятоллу и имею с ним беседу. Далее будем действовать по обстоятельствам. Ты, Вельзевул, должен быть к этому времени полностью готов. Успеешь?

(Вельзевул кивает.)

— Хорошо. Есть у меня еще и запасной вариант, но сначала, Боб, скажи, в какой степени мы можем рассчитывать на Сэнсея?

— Ни в какой, — говорит Роберт, подбирая соус корочкой.

— То есть? Ты что — так с ним и не поговорил?

— Нет. Я поговорил с ним. В последний раз — час назад. Мы не можем на него рассчитывать.

— Но почему, блин? Что он тебе сказал?

— Дословно?

— Давай дословно.

— Он сказал: «Отличная штука — команда. Всегда есть возможность свалить вину на кого-нибудь другого».

— Что это, блин, значит? — спрашивает оторопевший Тенгиз.

— Это, так называемое «Восьмое правило Фингейла». Если тебе от этого легче.

— И все?

— И все, — говорит Роберт-Винчестер и тянется к остывшим уже гренкам на огромном фамильном блюде кузнецовского фарфора.

— Слушай, Матвей, — продолжает он без всякого перехода, — Давно тебя хотел спросить. Можно назвать Гёделевским утверждение «Вселенную создал Бог»?

СЮЖЕТ 22/7

Богдан не слушает дальше. Ему неинтересно знать, является ли это утверждение Гёделевским, тем более что он смутно представляет себе, что это означает — «Гёделевское», и совершенно уверен, что Вселенную создал не Бог. Он поднимается, вылезает из-за стола и манит за собою опекуемого Вову. Надо работать. Он мало что умеет делать в этой жизни, но то, что он умеет, он делает лучше многих. Может быть, лучше всех. Он проходит в спальню. Вова грузно топает след в след, тяжело сопя, как ломовая лошадь. Однако в сопении этом уже слышится рабочий азарт: опекуемый предчувствует работу, а работать он тоже любит. Хотя и мало что пока умеет.

Вадим лежит на боку, свесив руку до полу, зеленоватое лицо его смято подушкой, и весь он выглядит, как раздавленное животное. Сейчас это просто бурдюк, наполненный отчаянием, бессилием и страхом.

— Но, он же вполне здоров, — возражает Вова.

— Это тебе только