— Скучно мне, Петро, — сказал Жгут. — Ну, чего я буду землю носом рыть, если мне это не надо? В клубе еще туда-сюда, а все остальное…

— А ты пробовал?

— Пробовал. Но мне строем ходить не нравится. И не потому, что я такой уж индивидуалист, я просто не хочу. И толку от меня на этой вот границе никакого, сам знаю. Так чего ж меня тут держат? Комиссовали бы — и дело с концом. А потом, скажи по совести: вот меня на губу за каждую провинность сажают, и что? Добились чего-нибудь? То-то.

Сердюк молчал. К Жгуту он всегда испытывал противоречивые чувства. С одной стороны, Жгут был возмутителем спокойствия, олицетворением беспорядка, с другой — общительным и в общем-то нормальным парнем, про которого никто, за исключением, может быть, Ворона, не мог сказать ничего плохого.

Но в армии нет такого деления — просто на плохих и хороших. Тут, сам того не зная, Сердюк поддерживал Ворона. В армии есть плохие и хорошие солдаты и офицеры. И если ты плохой солдат или офицер, в армии тебе не место. Так что майор был в какой-то степени согласен с Алексеем. Его можно продержать на губе хоть до пенсии — все равно не переделать…

Жгут был человеком компанейским, к нему многие тянулись, и с должностью своей новой — что правда, то правда — он справлялся вполне сносно. Но хорошим офицером он не станет никогда. Просто потому что не хочет.

— Знаешь, почему тебя все время на губу сажают? — спросил Сердюк. — Чтобы ты других не портил. Дурной пример заразителен. Лично я гнал бы тебя, к чертовой матери, но я таких вопросов не решаю.

— А жаль, — печально сказал Жгут.

Он подцепил ломтик сала и отправил в рот. Пальцы были жирными, Алексей машинально вытер их о листок бумаги и чертыхнулся.

— Да, Петро, чуть не забыл. К нам тут пионеры из города приезжают, так Борзов велел у тебя программу концерта утвердить. Я кое-чего прикинул — вроде неплохо получается. Так что ты подпиши, а я потом по ходу дела, может, еще чего-нибудь придумаю.

Он подвинул листок к майору и бросил ему заранее приготовленную авторучку.

Сердюк взял листок, снял с ручки колпачок и, примерившись, собрался расписаться, но передумал и начал читать. Глаза его бегали из стороны в стороны, следя за строчками, а брови медленно ползли вверх.

Жгут беспокойно заерзал.

— Да охота тебе время тратить! — сказал он как можно равнодушнее. — Подписывай давай.

Майор беззвучно шевелил губами, ноздри его раздувались. Потом он забубнил, произнося написанное вслух, и наконец заорал в полный голос:

— «Козлята и стадо товарищей»?! Что значит «стадо товарищей»?

— Это значит много козлят, — пояснил Жгут. — Да, согласен, неудачно сформулировано. Подкорректируем.

Сердюк возмущенно потряс листком, а затем яростно разорвал его в клочки.

— Это, — просипел он, соскребая клочки со скатерти и тыча ими Жгуту под нос, — это политическая провокация, товарищ старший лейтенант! Направленная против меня.

— Это, — рассердился Жгут, — сценарий спектакля с участием детей дошкольного возраста для детей младшего школьного возраста, товарищ майор! Вы не на слова обращайте внимания, а на суть.

— Я тебе дам — на суть! — заорал замполит. — Вон отсюда! Ничего не подпишу!

— Ну и не надо! — Жгут поднялся. — Знаешь, Петро, за что я не люблю армию? За то, что здесь приказы не обсуждаются. Какими бы глупыми они ни были. Потому что здесь главное — форма, а не содержание. Будь здоров!

Сердюк услышал, как хлопнула дверь. Гневливо сопя, он сгреб со стола обрывки бумаги и выбросил их в мусорное ведро. Стоя, плеснул на дно рюмки остатки перцовки, выпил и сел.

Синева за окном сгустилась. В комнате громко тикал будильник, пытаясь разогнать тишину. Замполит с тоской посмотрел на отрывной календарь, висевший в простенке между кухонными полками. Наталка с пацанами уехала еще в апреле…

И такая ужасающая тишина стояла в доме, что Сердюк откашлялся и тихо запел:

— Дывлюсь я на нибо, та думку гадаю: чому я не сокил, чому не лятаю?..

Он пел, перевирая слова, потому что родным его языком давно стал русский, а украинский он подзабыл.

— Вся надежда, ребята, на самих себя, — сказал Коньков. — Нам такое нужно придумать, чтобы все ахнули.

Они втроем — Вовка Коньков, Лешка Сарычев и Алик Агапов — сидели в школьном дворе. Последним уроком была физкультура — занимались на улице. А что — погода хорошая, тепло. Побегали, поскакали, погоняли мяч. После урока подошли к физруку.

— Игорь Палыч, мы к шефам едем, — сказал Коньков. — Ольга Петровна велела номера для концерта подготовить — ну там стихи выучить, песни. А мы с Сарычевым решили акробатический этюд показать.

— Ты, Коньков, только акробатический утюг показать можешь, — фыркнул физрук. — Ты подтянуться-то толком не в состоянии, болтаешься, как сосиска на вилке. Так что лучше стихи почитай.

Коньков обиделся и ушел. После уроков они с Сарычевым немного поупражнялись во дворе — нет, все не то. Руки вверх, руки вниз, шаг вперед — остановись… Скучно, неинтересно. Разве удивишь солдат, которые каждый день с нарушителями границы дерутся, простой физзарядкой?

— Думать надо, — сказал Коньков.

— Ну думай, — уступил другу эту привилегию Лешка. — Или давай вон у Агапова спросим, он умный. Эй, Агапов, поди сюда! — крикнул он.

Но и Алик Агапов не смог ничего придумать, хотя очень старался: ему ужасно хотелось, чтобы Коньков и Сарычев приняли его в свою компанию.

— Может, вниз головой пройтись? — робко предложил Алик, поправляя очки. — Представляете: выходим мы втроем на руках… Что, не ахнут? Какая сила и мощь!

— Да, пожалуй, ахнут, — согласился Коньков. — Особенно когда тебя увидят. На ногах, скажут, уже не держится. Живая, скажут, мощь. Нет, не годится. И потом вот еще…

Он задрал на Алике рубашку и ткнул его пальцем в живот. Потом задрал рубашку на Сарычеве и тоже ткнул.

— И чего? — спросил Алик.

— Смотреть противно, — презрительно сказал Вовка.

Агапов с недоумением взглянул на свой живот. Нормальный живот, только впалый.

— Белый! — с отвращением произнес Вовка. — Как у лягушки.

Сарычев изловчился и задрал рубашку на самом Вовке. Торжествующе посмотрел на друга:

— У тебя тоже белый.

— А я не спорю, — согласился Вовка. — Только когда мы такие выйдем, всем сразу станет ясно, что мы на самом деле за спортсмены.

— А мы виноваты? — пожал плечами Лешка.

Они не были виноваты. Они с радостью стали бы смуглыми, как настоящие спортсмены. Летом-то они загорят до черноты, но сейчас, в начале мая, солнце хотя и начинало светить раньше и светило, не жалея сил, но не больно-то грело. Во всяком случае, о том, чтобы за неделю покрыться загаром, можно было и не мечтать.