Зато Роуз, прочитав надпись, сразу поняла, что нам надо делать.

– Мы должны уехать из Лондона.

– Но куда?

Для Роуз, видимо, это был вопрос второстепенный.

Она была непоколебима.

– Начнем все сначала, – твердо сказала она.

– Что начнем?

Она указала на лютню, лежавшую у двери.

– Музыку любят везде, не только тут.

Я перевел взгляд на лютню. Посреди узорной деревянной резьбы темнели маленькие отверстия. И, смешно сказать, мне вдруг представился целый угнездившийся в ней мир. В глубинах ее раковины. Там, уменьшившись до миниатюрных размеров и невидимые для окружающих, мы могли бы жить-поживать, никого не страшась.

Я принес лютню своим девятиклассникам. Придерживая, поставил на учительский стол.

– Ее смастерили вручную во Франции более четырехсот лет назад. По сравнению с лютнями английской работы того же времени у нее более сложный узор.

– Значит, так в старину выглядели гитары? – удивилась Даниэль.

– Строго говоря, лютня – это не гитара. Они, конечно, близкие родственники, но звук у лютни мягче. Посмотрите на форму: она напоминает слезу. Обратите внимание на глубину корпуса. На деку. Ее еще называют раковиной. Струны сделаны из бараньих кишок. Отсюда такая редкостная чистота звучания.

Даниэль брезгливо поморщилась.

– В старину это был главный инструмент. Клавишные и электрогитара в одном флаконе. Лютня была даже у королевы. Но играть для ублажения публики считалось вульгарным. Это было занятие для низших сословий.

Я взял несколько нот. Первые аккорды «Лейтесь, слезы». Класс они явно оставили равнодушным.

– В свое время это был хит.

– В восьмидесятые? – поинтересовался Маркус, парень с золотыми часами и затейливой прической, сидевший рядом с Антоном.

– Нет, немного раньше.

И тут я кое-что вспомнил.

Взял аккорд в ми миноре, продлил его короткими энергичными щипками и перешел в ля минор.

– Эту песню я знаю! – сказала Даниэль. – Моя мама ее любит.

Антон улыбнулся и кивнул головой. И я дурацким фальцетом запел песенку «Билли Джин».

Класс захохотал. Кое-кто начал подпевать.

Шум и музыка привлекли внимание группы семиклассников, которых Камилла по обыкновению вела заниматься французским во двор, на игровую площадку. Они остановились, и Камилла открыла стеклянную дверь нашего класса, чтобы было лучше слышно.

Она принялась хлопать в ладоши в такт музыке. Улыбнулась, закрыла глаза и присоединилась к хору.

Когда она снова открыла глаза, ее взгляд был направлен на меня в упор. Я и обрадовался, и испугался – или сначала испугался, а потом обрадовался. Но тут в коридор вышла Дафна, и я перестал играть. Дети издали дружный стон разочарования.

– Не обращайте на меня внимания, продолжайте, – сказала Дафна. – Переложение Майкла Джексона для лютни в Окфилде всегда к месту. Обожаю эту песню.

– И я, – поддержала ее Камилла.

Это я и так уже понял.

Многие бежавшие из Франции гугеноты, вроде нас с матерью, осели именно в Кентербери. Герцог Рошфор еще раньше настоятельно советовал моей матери перебраться либо в Лондон, либо в Кентербери, утверждая, что Кентербери – «место богоугодное» и здесь чужаков, спасающихся от гонений, встречают гостеприимством. Мать пренебрегла этим советом и предпочла захолустный Суффолк, чем совершила роковую ошибку: приняла тишину за безопасность. Но я тот совет не забыл.

Мы отправились в Кентербери.

Нам удалось найти теплый, удобный домик за значительно меньшую, чем в Лондоне, плату. Нас приятно поразили местный собор и чистый воздух, но со всем остальным возникли большие проблемы. Особенно с работой.

Музыкантам здесь никто не платил – ни в трактирах, ни в пабах; театра тоже не было. Приходилось играть на улице, где людно бывало только в те дни, когда народ собирался на рыночной площади, возле виселицы.

По прошествии двух недель стало ясно, что музыкой нам не прокормиться, и Роуз с Мэрион, которой исполнилось девять лет, подрядились продавать цветы. Мэрион была удивительная девочка: музыкальная, цитировавшая Монтеня. Я часто болтал с ней по-французски, и она быстро освоила язык. У Роуз это вызывало опаску – вдруг чужая речь подчеркнет ее отличие от других детей и оттолкнет от нее людей.

Иногда Мэрион, погруженная в собственные мысли, ходила кругами по комнате, тихонько мурлыча себе под нос песенки или прищелкивая языком. Порой она сидела с отсутствующим видом, тоскливо глядя в окно. Нередко у нее на лбу морщинками отпечатывалась какая-то тайная тревога, но она никогда мне о ней не рассказывала. Чуткостью, умом и музыкальным слухом она напоминала мне свою бабушку. В ней была загадка. Лютне она предпочитала оловянную дудочку, купленную на ярмарке за два пенса. Ей нравилась музыка, «созданная дыханием, а не извлеченная пальцами».

Она часто играла на улице на своей свирельке. Шла и играла. Больше всего мне запомнилось одно чудесное субботнее утро: под ярким солнцем мир казался краше, и мы с Мэрион направились в город к сапожнику, чтобы сдать в починку башмаки Роуз. Пока я разговаривал с сапожником, Мэрион стояла снаружи и играла на свирели «Под зеленой кроной».

Не прошло и минуты, как она вбежала в дом. В ладошке у нее поблескивал чистенький серебряный пенни, яркий, как день, а на лице играла широкая улыбка. Никогда прежде я не видел ее такой счастливой.

– Какая-то дама дала мне это просто так. Я сохраню эту монетку. Вот увидишь, отец, она принесет нам удачу.

Но удача длилась недолго.

На следующий день мы всей семьей отправились в церковь, но по дороге нам встретилась стайка подростков, которые осыпали нас насмешками.

Их потешало, что мы с Роуз держимся за руки; мы отпустили руки и переглянулись, устыдившись собственного смущения.

Затем хозяин, сдавший нам жилье, брюзгливый приставучий старик по имени мистер Флинт, взял манеру, приходя за платой, нас допрашивать:

– Ты ей сын или?..

– Выходит, твоя девчонка балакает по-французски? Дела шли все хуже и хуже. Ползли слухи, множились пересуды. Мы вдруг очутились в окружении всеобщей неприязни, переходящей в откровенную вражду. Казалось, даже скворцы и те чирикали про нас. Стараясь поменьше мелькать на виду у людей, мы перестали ходить в церковь, чем только разожгли тлевшие угли подозрений. Нашу входную дверь не марали надписями, зато на стволе росшего у нас перед домом дерева кто-то вырезал наползающие один на другого круги – чтобы отвадить злых духов, с которыми мы будто бы якшались.

Однажды на ярмарке к Мэрион подошел человек, представившийся охотником на ведьм, и сообщил ей, что ее мать – ведьма, которая ради плотских утех сохраняет юность своему мужу. А раз Мэрион – ведьмино отродье, добавил он, то наверняка она тоже бесовка.