Мэрион нисколько не смутилась, чем, вероятно, лишь усугубила ситуацию, и в ответ проронила:

– Чудовище, повстречавшись с чудом, увидит лишь чудовище.

Эти слова не принадлежали Монтеню, но явно были навеяны им. После этого эпизода Мэрион долго плакала и до конца дня ни с кем не разговаривала.

Выплакавшись, она заснула, но вскоре проснулась: ей приснился дурной сон. Потом она снова уснула. Роуз от страха разволновалась: когда она рассказывала мне о происшедшем, голос у нее дрожал.

– Почему эти твари не оставят нас в покое? Я так за нее боюсь. За всех нас боюсь.

Слеза еще блестела у нее на ресницах, но лицо окаменело от гнева. Она приняла решение. Меня оно привело в ужас.

– Нам надо вернуться в Лондон.

– Но мы же сбежали оттуда.

– Это была ошибка. Давай уедем. Все вместе… все вместе… все вместе… – твердила она, словно заранее страшилась слов, которые рано или поздно придется произнести.

Слезы уже лились у нее ручьем. Мы обнялись, и я поцеловал ее в макушку.

– Покуда мы вместе, вам с Мэрион не избавиться от опасности.

– Но ведь есть же какой-то способ…

– Нет никакого способа.

Роуз машинально одернула юбку и уставилась на нее. Потом закрыла глаза, утерла слезы и вздохнула, собираясь с силами. Мимо дома по дороге прогрохотала телега. Роуз молча взглянула на меня. Это было красноречивое молчание.

– Пока ты с нами, Том, тебе не жить спокойно, – наконец произнесла она.

Она сказала не все. Она специально не стала говорить о том, какие опасности подстерегают их с Мэрион. Но я понимал, что она тоже это понимает, и мысль об этом пугала меня больше смерти. Я был источником бед, от которых хотел их защитить.

Я ничего не ответил. Что я мог ей сказать? Я знал, что Роуз проживет и без меня. Без меня ей будет даже лучше.

Она посмотрела мне прямо в глаза:

– Речь не обо мне. Я боюсь не за себя. Для меня жизнь без тебя – это не жизнь. Я буду дышать, но жить перестану.

В тот миг растаяли все мои надежды.

Мэрион знала, что я от них ухожу, и очень страдала. Я видел это по ее глазам. Но она молчала, по обыкновению скрывая в душе свои чувства.

– Так будет безопаснее, мой ангел. Люди больше не будут приставать к вам с расспросами. Никто больше не пометит вашу дверь. Никто не плюнет в лицо твоей матери. Вам будет нечего бояться. Я должен уехать.

– Ты вернешься? – спросила она скорее для проформы, словно нас уже разделила незримая пропасть. – Ты будешь опять жить с нами?

У меня язык не повернулся сказать ей правду: это разбило бы сердце нам обоим. Я решился сделать то, что порой приходится делать всем родителям.

– Конечно, вернусь, – солгал я.

Она помрачнела и скрылась в своей комнатке. Секунду спустя она вышла, сжимая что-то в кулачке.

– Дай руку.

Я протянул ладонь, и в нее упал пенни.

– Эта монета приносит удачу, – пояснила Мэрион. – Всегда носи ее с собой. И думай обо мне.

Мы решили уехать в Лондон ночью, чтобы никто не видел, как мы уезжаем. Из Кентербери до Лондона можно было за определенную мзду добраться в карете. Мы нашли кучера с упряжкой добрых лошадок, и он согласился доставить нас в Лондон за неполных два шиллинга.

Тем же вечером, чуть позже, Мэрион, мое единственное дитя, спала в карете, положив голову мне на плечо. Я рукой прижимал ее к себе. Роуз неотрывно смотрела на меня, и в темноте ее глаза блестели от слез. Я сжимал в кулаке полученную от Мэрион монетку.

Для меня настало трудное время, и оно длилось много лет. Я снова и снова вспоминал те годы, когда мы были семьей и жили, тесно прижавшись друг к другу, точно сливы в корзине. Больше всего на свете мне хотелось вернуть назад те дни, сделать так, чтобы они тянулись бесконечно. Если бы я мог хотя бы раз в месяц провести с ними всего один день! Я согласился бы даже на раз в год, лишь бы видеть перед собой Роуз и Мэрион. Но время устроено иначе. Его нельзя повернуть вспять.

Я перешел на ночной образ жизни.

Моя лютня пользовалась большим успехом в трактирах, особенно в таверне «Русалка», посетители которой не были избалованы новыми лицами. Свою тоску я глушил спиртным и посещением борделей. Народу в городе становилось все больше, а на меня все сильнее давило одиночество. Какая бы плотная толпа меня ни окружала, в ней не было Роуз и Мэрион. Я знал, вернее, предполагал, что они поселились в Шордиче, и время от времени специально туда ездил, но так ни разу их и не встретил.

Позднее, уже в чумные годы, – это был 1623-й – я гулял по берегу реки и столкнулся с женщиной, которая показалась мне смутно знакомой. Ей было лет тридцать, на руках она держала спящего младенца. (Несмотря на эпидемию, горожане по-прежнему любили прогуливаться вдоль Темзы – речной воздух считался здоровым; тот факт, что в воду сваливали трупы умерших от чумы, почему-то их не смущал.) Я не сразу понял, что это Грейс, зато она узнала меня без труда.

Выглядела она печальной и измученной – ничего общего с той брызжущей энергией девушкой, образ которой я хранил в памяти.

– Ты совсем не изменился, – сказала она. – А погляди на меня: старуха старухой!

– Никакая ты не старуха, Грейс. – Она и впрямь не казалась старой. Ни фигурой, ни лицом. Но в ее голосе звучали отголоски многолетних невзгод и тягот; я почувствовал фальшь в собственных словах.

– Как она? – наконец задал я вопрос, терзавший меня каждый прожитый в разлуке день.

– Роуз больна, – сказала Грейс.

– Чем?

Отвечать не было нужды. Я все понял по ее лицу. Жуткий холод охватил все мое нутро, вытесняя и чувства, и мысли.

– Она не разрешает мне ее навещать: боится, что я тоже заражусь. Разговаривает со мной только через дверь.

– Я должен ее увидеть.

– Она тебя не пустит.

– Она говорила обо мне?

– Она по тебе тоскует. Только об этом и говорит. Что не надо было ей тебя отпускать. Что все ее беды случились из-за того, что она тебя прогнала. Она непрестанно о тебе думает. Она никогда не переставала любить тебя, Том…

Я почувствовал, что к глазам подступают слезы. И перевел взгляд на ее спящего сына.

– Где она живет? И где Мэрион? Я хочу знать, что с Мэрион.

Грейс смутилась. Я ясно видел ее колебание: говорить мне или нет.

– Роуз не хочет… – начала она.

– Я не заражусь. Не могу заразиться. Иначе уже помер бы. Меня ни одна зараза не берет.

Грейс задумалась, покачивая ребенка на прохладном полуденном ветерке.

– Ладно, так и быть…

Я сидел на родительском собрании, за столом, поставленным в школьном спортзале. Проглотив уже третью за час таблетку ибупрофена и целиком погрузившись в воспоминания. Я думал о своем последнем разговоре с Роуз. О нашей последней встрече. Вернее сказать, я не то чтобы о ней думал, а словно заново ее переживал. Вокруг меня расположились родители учеников; у каждого в руках или в кармане по смартфону. А я явственно слышал ее шепот, доносившийся с кровати, которая стояла в каких-нибудь пятистах метрах от этого зала.