– Уразумели, – согласилась Двойра, – спасибо, Василий, и пусть вас судит Бог, если вы в него, конечно, верите.

– А как же не веровать, – взвился полицай, – да вы чего, дамочка! Да у меня вон и крест православный имеется, и икону в красном углу держим. У нас совесть извечно в доме ночевала, а что власть переменилась и евреев ваших постреляла, так это дело историческое. Они ж и цыган, я говорю, поизвели всех, и чокнутых первыми же и стрельнули, со всех психических домов собрали и раньше всех истребили, тут же, у нас в Яру, за неделю до ваших.

– „Коробейников“! – заорали из-за занавески. – „Коробейников“ давай!

И мы с Двойрой исполнили им „Коробейников“, а ещё „Яблочко“ и „Калинку“, на бис. И если быть предельно объективным, то именно эта случайная стыковка с предателем-полицаем и спасла нам жизнь.

Мы ушли на другие сутки, в ночь, чтобы максимально избежать шанса нарваться на патруль или любое возможное препятствие на пути. Путь наш лежал в ту самую деревеньку небольшую, домов на двадцать, где каждое лето, забрав с собой детей, мы проводили отпуск. Дети обожали это место, и не только из-за немыслимо дивной рыбалки, к которой пристрастились за последние годы все трое. Там была ещё Майя Яковлевна, мама Двойриной подруги, которая всякий раз принимала нас так, словно мы были её внуками и детьми. Ягоды, грибы, парное молоко, молодые огурцы, сорванные Гиршиком прямо с грядки, свежевыпеченный хлеб с румяной коркой. Этого больше не повторится никогда. Мы даже не знали, живут ли в доме люди. Обычно Майя Яковлевна закрывала сезон к осени, отдав корову на передержку к соседке, и уезжала зимовать к дочери в Киев. Однако других идей не было – мы пробирались в ту самую деревню, отстоявшую от ближайшей железнодорожной станции на двенадцать километров. Очень надеялись, что ни фашистов, ни полицаев там не окажется из-за отдалённости расположения места. Только это могло нас спасти. О том, что мы будем есть и пить, как обогреваться, каким образом хорониться от соседей, даже не думали – желание выжить любым путём, чтобы потом, вернувшись, отомстить за детей, опережало любой здравый расчёт. Мы даже не думали о том, любим ли мы друг друга, – временно отступило и это чувство, незаметно потерявшись, размывшись, отлетев. Оно перестало быть сущностным, ибо лишь месть, и только она, затмевала нам сознание, сковывала голову, руки, не давая сосредоточиться на деталях не менее необходимых, чем главная и благая цель, к которой мы неустанно стремились даже тогда.

В пути нам везло. Дважды останавливал патруль, проверяя документы, интересуясь, куда следуем и зачем. Однако „погорельские“ документы были чистыми: сами же, Атанас Платонович и Алексия Гомеровна, весьма похожие внешностью на жгучих поселян греческой крови, тоже подозрений не вызвали. Продуктов, что по тихой сунула, прощаясь, беременная жена полицая, едва-едва, но хватило продержаться всё то время, пока добирались до места будущего приюта.

В деревню вошли на заре, чтобы избежать любой встречи, случайно пересекшись с кем-то, кого знали до этого или видели впервые. Дом, как мы и предполагали, оказался заперт. Ставни были закрыты, калитка – узлом подвязана на бечёвку, следов какой-либо жизни – никаких. Дверь я, разумеется, отжал, не так оказалось сложно, и мы вошли. Во дворе имелись дрова, но как разжигаться? Как быть – ведь из трубы пойдёт дым, и мы сразу же себя обнаружим. Можно жить без света и раздёрнутых окон. Но нельзя существовать, медленно замерзая. Хотя до совсем уже нестерпимых холодов ещё оставалось время. К тому же не было еды, никакой. И неоткуда было её взять. В погребе, правда, обнаружился запас сырой картошки и закрученные банки с разной огородиной. И это давало нам шанс, но не решало вопрос с печкой.

Как ни горько то звучит и ни смешно, но в беде помог гауляйтер Украины Эрих Кох. Седьмого октября рейхскомиссариат издал постановление о запрете проживания в Киеве всех, у кого не имелось законного права находиться в городе. И потому Майя Яковлевна, не имевшая киевской прописки, в одночасье собралась и вернулась к себе в деревню. В итоге получилось, что без неё мы прожили в пустом, холодном и обессвеченном доме всего одни лишь сутки. И снова то был знак судьбы, что всё ещё шла навстречу нам, хотя должна бы давно уже нас бросить, раз жить обоим нам стало не для кого…»

Зазвонил телефон. Моисей Наумович вздрогнул, тряхнул головой, проморгался, взял трубку.

– Ты где? – в трубке раздался заметно раздражённый голос Веры Андреевны. – У тебя что, кафедра сегодня, что ли?

– Я уже еду, – ответил он не задумываясь, – а что такое?

– Надо поговорить, Моисей, и так видимся реже некуда, а дела-то никто ведь за нас с тобой не сделает.

– Ты о чём, Верочка? – не понял он. – Какие дела?

– Приезжай давай, дома потолкуем.

После разговора с женой настроение продолжать чтение у него пропало. Да он и сам не хотел, если в спешке. Обычные рукописные слова, что прямиком вонзались ему в голову, драгоценны были уже сами по себе и потому требовали сосредоточения и обстановки. А как тут соберёшься с мыслями, когда в тебе есть нужда, пускай даже и не такая неотложная, как в случае с супругой.

«Была ведь когда-то склонна чуть ли не к рабству, – мельком подумал он о Вере, пока поднимался, одновременно засовывая блокнот в портфель, – а тут глазом не успел моргнуть, как сама начала порабощать».

Он надел плащ и фетровую шляпу, которую с недавних пор стал носить: Верочка где-то приобрела и всучила, для солидности. А ему вдруг самому понравилось. И в институте одобрили, высказавшись в том смысле, что эдакое новшество очень даже способствует профессорскому статусу. Впрочем, он и так про себя знал, что практически уже классик двух своих же предметов – теоретической механики и сопромата. Только знание это с определённой поры, продолжая ублаготворять честолюбие, перестало приносить прежнюю чистую радость. Возможно, в числе прочего было это ещё и потому, что дома его уникальным даром учёного и педагога никто никогда не восторгался. Домашние вообще об этом почти не говорили, ограничиваясь чисто бытовыми подробностями его институтской службы.

– Премию давали? – разве что могла между делом поинтересоваться жена, если не забывала справиться и об этом.

– Ты там лучше не обедай у себя, Моисей, – наставляла тёща, проявляя заботу, – лучше я тебе с собой соберу, в коробку вон с под бритвы «Харьков», пюре наложу и котлет к нему нажарила, она ж с пластмассы, не растекётся, если что. И без комбижирóв этих неприятных. Они с вас только деньги гребут в буфетах этих, а пользы от их еды никакой, одно кишечное расстройство и обман.

Да и сам он начиная с некоторых пор перестал в силу известной причины предпринимать любые шаги для продвижения в Академию. Сосредоточился на делах не более масштаба кафедры и на преподавательской работе. Замечал лишь, что всё куда-то медленно оттекает, сливаясь в недосягаемый низ, просачиваясь сквозь мелкоячеистую сеть, через какую уже не проникает рука.

Когда пришёл домой, Вера ещё не появлялась. Анастасия Григорьевна, поджав губы, молча подала ужин. Вероятно, надулась, что не попросил обождать с едой до Верочкиного прихода. Она вообще в последнее время старалась всячески приостановить зреющее на её глазах разобщение семейства. Тому, конечно, были и разумные, с её точки зрения, объяснения, но имелись и прочие, ничем, на её же взгляд, не объяснимые. Каждый теперь, имея вольную площадь, жил на свой отдельный манер. Она же, не примыкая толком ни к одному из семейных подразделов, чаще оставалась в тени событий и общений. Вот и теперь, подав молчаливому Моисею и придвинув хрен, будет дожидаться усталой и неразговорчивой дочки. А после набегут молодые. Да к тому же порознь – то из-за Гарольда, а то из-за этой странной Лёкиной учёбы, которая вечно не как у нормальных. То в ночь вдруг пропадёт, а то белым днём, когда все учатся, так отдыхает или вообще спит. И Катюня ему голову, как видно, лишний раз не морочит: любит как есть, со всеми делами его и мороками.