— Что это за нелепости, что за фашистские безобразия вы тут рисуете?

— Я рисую то, что вы мне приказали.

— Немедленно разорвите это дегенеративное безобразие и рисуйте, как настоящий лояльный демократ! Нарисуйте счастливых людей, улыбающихся, радующихся жизни, гордых победами союзников и освобождением, которое социализм несёт человечеству. У вас нет никакого права рисовать мне эти искажённые безнадёжные лица!

Голод.

Рис. К. Клауса

Библиотеку, расположенную в бараке № 45, ругали несправедливо. Правда, что там было много пропагандистской коммунистической литературы, несовместимой с теми чувствами, которые вызывало у нас заключение. Но наряду с ней было много французских книг, как переводов великих русских писателей — Толстого, Достоевского, Пушкина, Гоголя, Чехова, Лермонтова, так и французских авторов — Гюго, Бальзака, Золя. Именно в библиотеке я регулярно встречался с некоторыми членами Клуба, которые стали моими друзьями и с которыми я потом имел возможность работать, как мы увидим чуть дальше. Именно тут меня попросили заниматься пением с нашими товарищами в бараках и выучить с ними некоторые французские песни, такие как «Походная песня», «Хор жирондистов», «Мадлон», «Марш полка Самбр-и-Мёз», «Вам не получить Эльзас и Лотарингию», и по приказу русских не «Интернационал», которого я в лагере никогда не слышал, но советский гимн, ныне запрещённый[68], от которого я помню лишь несколько строк:

В большом бараке № 65 устроили театр. Сильно сказано, если учесть, как примитивно эти бараки были устроены! Но этот театр был замечательно оборудован нашими изобретательными товарищами практически из ничего. Я вспоминаю, в частности, одного своего дорогого друга Камиля Вагнера из Вир-о-Валь, электрика железнодорожной компании SNCF, который с помощью подручных средств провел туда электричество. Ток подавался от электрогенератора (двигатель внутреннего сгорания и генератор переменного тока). Немецкий художник Шмидт, руководитель театра, с помощью Камиля Хиртца сделал восхитительные декорации (мы уже знаем, откуда они добывали краски). Зрительный зал с земляным полом был оборудован скамейками, которые можно было вынести наружу в случае необходимости. Перед сценой даже сделали оркестровую яму! Один пленный венгр, Буби Беамтер, собрал маленький, но интересный оркестр. Я уже говорил, что русские проявляли большой интерес ко всему, что касалось культуры, и поддерживали нас любыми доступными средствами. В театре всё-таки имелась неплохая скрипка, хотя струны на ней, к сожалению, были гитарные, кларнет (на нём играл один люксембуржец), балалайка (на ней играл Буби, одновременно дирижируя) и труба, про которую мы уже знаем: днём она служила горном сигнальщику Рене Мюллеру, а вечером на ней играл Люсьен Швайкарт, будущий профессор консерватории и первая труба Страсбургского филармонического оркестра.

Одна скрипка на как минимум пятерых умеющих играть! Ничего страшного! За недостатком скрипок нашлись скрипичные мастера-любители, румынские крестьяне, возможно, цыгане, которые с помощью ножей, сделанных из гвоздей, сотворили настоящее чудо и сделали струнные инструменты из срубленной в соседнем лесу берёзы! Итак, скоро у нас появилось ещё три или четыре скрипки, конечно, не Страдивари, но всё же гораздо лучше, чем ничего, а также цимбалы и контрабас. Что касается этого последнего инструмента, заметим, что струны на нём были сделаны частично из электрических проводов разного диаметра, частично из колючей проволоки, с которой были сняты колючки! Два скрипача были особенно одарёнными: Хольц, учитель начальной школы из Лотарингии, и особенно — гениальный франко-румын Арман Жорж.

Тут я в скобках расскажу о Буби Беамтере. Мои венгерские друзья говорили мне, что Буби был лучшим джазистом в Будапеште и что его знала вся венгерская столица. Я с самого начала признавал, что Буби очень талантлив, но относил эти чересчур лестные оценки на счёт местного патриотизма. В 1989 году мы с женой провели несколько дней отпуска недалеко от Будапешта. Я не упустил возможности спросить у продавщицы в музыкальном магазине, знает ли она Буби, и тут же получил ответ, что Буби знают все, что он был лучшим джазовым пианистом Будапешта и что он, к несчастью, умер в 1987 году. Но она нашла мне кассету с музыкой, написанной и исполненной дуэтом Сабо — Беамтер.

Обложка кассеты с записью джазового дуэта Сабо-Беамтер, купленной Шарлем Митчи в Будапеште через 40 лет после окончания войны

Наш маленький театр использовался по очереди заключёнными всех основных национальностей лагеря, которые устраивали там, по-дружески соревнуясь, свои весьма интересные представления самых разных жанров — музыка, пение, скетчи, маленькие театральные пьесы, где в основном насмехались над нацистами. Самые лучшие представления устраивали румыны, венгры и немцы. Французская группа, хоть и самая многочисленная, так и не смогла приблизиться к этим трём. Было немало добровольцев, готовых репетировать, петь, невзирая на бедственное положение, в котором мы находились, но у них не было руководителя. Один из них (он станет потом одним из столпов хора) очень хотел сделать всё возможное, чтобы они выучили несколько песен, но у него не было никакого музыкального образования, и их пение в унисон и без аккомпанемента не вызывало особенного энтузиазма у слушателей. В конце осени один из членов Клуба, кажется, Жорж Метц, с которым я был знаком по Нормальной школе Страсбурга, попросил меня взять хор на себя. Смогу ли я пуститься в эту авантюру? Морально я был готов, но у меня осталось так мало физических сил. Смогу ли я принять вызов?

Решение было принято быстро: я приму предложение и начну работать с завтрашнего утра. Одно лишь то, что у меня появилась цель, план, изменило всё. Несмотря на то что я едва держался на ногах от слабости, я почувствовал, что силы мало-помалу начали ко мне возвращаться.

Я и сейчас восхищаюсь двадцатью своими товарищами, которые с пустыми желудками, исхудавшие до скелетообразного состояния, были готовы заниматься. Большинство из них никогда в хоре не пели, но недостаток опыта у них с лихвой искупала готовность к любым испытаниям. Надо самому это пережить, чтобы понять, что такое петь, когда тебя день и ночь, без единой минуты передышки, пытают неутолимым голодом, когда не остаётся ничего, кроме единственного желания — хоть раз поесть досыта, хоть раз! Большинство из нас находилось в этой ситуации больше года! К счастью, пение дало нам цель, стимулировало волю к жизни. Я убеждён, что многие из хористов обязаны, в том числе, и пению тем, что выбрались из этого тяжёлого и долгого испытания живыми.